Паладины госпожи Франки

— А Гэдойн — вольный, потому что силком выкупился у Лорда. Тот ведь не отпустил бы его от себя ни за какие посулы, если бы не обычай всей нашей земли. И стал наш город свой собственный, а эту честь нести непросто: только ты сам за себя в ответе, а больше никто. Поэтому и государь динанский не имел права отпустить лес от себя, как бы ему солоно от вас не приходилось: только отдать в хорошие, верные руки.

— А у тебя руки верные? — спрашиваю я.

— Надеюсь. Потому что придется мне теперь их к тому прилагать, чтобы дом содержать и жену кормить. Я ведь и все свои личные капиталы вложил в общее с Лесом дело, в будущие поставки леса круглого и пиленого, меда, воска и пушнины… Чтобы не хищничали второпях. Вот и будем отныне роскошествовать на мое бургомистерское жалованье, пока деньги обернутся. Я уж и слуг почти всех рассчитал, и драгоценности свои и твои заложил.

— Ладно уж, — смеюсь. — Платье подвенечное оставил хоть?

— Конечно. И то самое, с юбкой коробом, тоже.

Вот так и заделалась я хозяйкой герцогского замка! Полы драить, медяшку начищать, закупать съестное, штопать, чинить, собак кормить. Спасибо, мой умник повариху оставил и прачка была хотя и приходящая, но отличная.

А года через три, когда и деньги пришли, и удача в делах необычайная — нет детей. Я из плодоносного рода, а наши деревенские бабы ребят своих вообще на дюжины считают. Вот муж и надумал нам разойтись, чтобы дурная слава на меня не пала. В Лесу с этим просто: без ребятенка ты хоть и венчана, а не жена, так, полужёнка, к которой ночью в окошко шастают. Ну, а в Гэдойне все считали, что он о своей репутации заботится: выдохся в зрелые лета. Уже позже мусульманский лекарь ужасался: какое там плодоносный род, девочкой узкобедрой как была, так и осталась, натура твоя родов не вынесет. Но вот бабо Мара об ином обмолвилась. То не твоя натура, говорит, а вся живая натура, всё низшее Равновесие препятствует, ибо дитяти твоего устрашилось. Он себя над ним как есть поставит… Непонятно, правда?

Тогда же сразу, как муж меня отпустил и построил мне дом, пошла я к доманам и легену Юмалы и сказала им всем в сердцах: «У меня нет ни отца, ни матери, ни братьев, ни сестер, ни супруга любимого — прежде дела.»

— Да. Вот, значит, с каких пор вы за Смуглянкой числитесь.

— Смуглянкой? Ах, это вы так Золотую Богиню прозвали. Надо же! Нет, к Богине Равновесия не мы приходим: она сама зовет. Ее люди говорят: «Ты нам пригодна» — и всё. Бывает это лет с десяти-двенадцати. Но тогда, после моего крепкого слова, стали меня поневоле учить по-особому, благо я к тому времени многого начиталась, и испытывать на зрелость и стойкость.

Снова Франка-Танеис

«Я катастрофически не умею врать. Но поскольку человеку свойственно воспринимать изо всего, что ему говорят, лишь то, что он сам хочет услышать, — врать за меня будут другие. Себе самим.

Идрису я дам понять, что и мне не слишком нравится то, что у Даниэля вышло с Гэдойном. Горожане отъелись на торговых прибылях, обижены отъятием от них английской контрибуции и разозлены почему-то не на герцога, не на шаха и даже не на меня, а на своих инородцев. (Да, кстати. Деньги необходимы для хорошей жизни. Почему же их подателей обычно так ненавидят? Я имею в виду пуритан и евреев из гетто, которые нарастили свои стены еще на два вершка и из обоих своих углов хмуро взирают друг на друга и на город.) Но вот, скажу я Идрису, посмотри: Эйтель Аргалид, которого потеснили с его владений мусульманские поселенцы и христиане-полукровки, что были некогда изгнаны его отцом, жаждет построить новую жизнь на землях Однорукого Саира, которому ты дышишь в ухо. Эйту нужны чистые земли для чистого народа. Тебе не любопытно, сумеет ли он воплотить в жизнь твое заветное?

Стагирит получит через Идриса мое послание:

«Ваш родственник упрекает вас в том, что вы «передались» другому. Будто вы в его глазах — примерно то же, что шахская дань. Если бы он признавал в вас человека самостоятельного, он бы понял, что при дворе Саира вы можете принести ему куда больше пользы, чем держась за полу английского камзола. Ведь Эйтель подыскивает себе сюзерена.»

К Яхье — а он уже в Дивэйне наместником — я съезжу сама, пока я в силах. И переговорю наедине:

— Вот твоя Мариам имеет во чреве человека от Господа. Ты не огорчишься, если будет двойня?

— Что ты, матушка! Моя радость тоже удвоится.

— Даже если второй из близнецов появится на свет позже? На неделю… на месяц… на два?

Он поймет, конечно. Сплетни об Идрисе дошли и до него.

— Мама, да падут на меня твои грехи, — ответствует на тюркский манер. Этими словами он некогда признался мне в любви.

— Запомни, мой мальчик: дети не грех, а всегда счастье. Когда-то я учила этому твою будущую жену.

Вот так я сыграю. И только отцу Лео, самому любимому из иезуитов, скажу безусловную правду: