Палома

– Мне нужны эти деньги. И в отличие от тебя, не только для того, чтобы скупать платья в магазине.

Туше.

Колетт снова погрузилась в работу. Слышалось только стрекотание швейных машин, время тянулось медленно, моя больная нога пульсировала.

– А мадемуазель Тереза? – прошептала я через какое-то время, оглянувшись на Санчо, который сосредоточенно разглядывал зад молодой ласточки.

Колетт пожала плечами.

– Вера не любит говорить об этом.

Самой Колетт в то время этот вопрос едва ли приходил в голову. Она была занята только собой. Не верила, что когда-нибудь переживет свое горе. Даже разговор об этом все еще вызывал у нее нешуточное волнение.

– Ты бы видела это, Палома! В день нашего отъезда Париж был в трауре.

Очевидно, даже убитая горем Колетт не утратила вкуса к представлениям. Их отъезд произвел неизгладимое впечатление. «Две самые красивые любовницы Парижа сворачивают лавочку», – кричал заголовок в Gil Blas. Мужчины горевали, даже женщины оплакивали потерю тех, за чьими похождениями они следили с таким интересом. Впервые за долгое время «Фоли Бержер» закрыл свои двери. Печальный день. Париж потерял две свои самые яркие звезды.

На выздоровление Колетт ушли недели и месяцы. Но поддержка Люпена, доброта мадемуазелей и стряпня Бернадетты сделали свое дело. Колетт встала на ноги. Мастерская занимала ее руки, несколько случайных любовников занимали ее мысли. И наоборот.

Тогда-то мы и познакомились. В тот момент мне и в голову не пришло, что эта удивительная, яркая, похожая на фею молодая женщина только начала приходить в себя после сокрушительной сердечной раны. Я потеряла свою сестру, она утратила свои мечты.

– Берегись, Палома, – заключила Колетт. – Мужские обещания связывают только тех, кто любит этих мужчин.

29

Спустя несколько дней я узнала, что в город приехали испанцы. Они привезли на продажу вино из моего родного края, и я встала в очередь, чтобы купить литр для мадемуазелей. Учительница обычно заваривала себе чай, но остальные пили алкоголь как воду. Они не брали с меня плату за проживание, поэтому я при каждой возможности старалась сделать для них что-нибудь приятное. В их доме я ни в чем не нуждалась.

Подойдя вместе с Дон Кихотом к прилавку, я узнала Диего, парня из моей деревни. Я бросилась ему на шею.

– Это ты привез вино?

Он кивнул.

– Я пришел из Фаго с теми, кто отправляется в Америку, – объяснил он.

Паскуаль. Его прекрасное лицо, как вспышка света, мелькнуло перед глазами. Глаза зеленее горных лужаек. Внутри меня закружились бабочки.

Я засыпала Диего вопросами:

– Что нового в деревне? Как Абуэла?

На его лице отразилось удивление. Глаза потемнели.

– Роза…

– Что?

– Мне очень жаль.

Чего жаль?

– Абуэла…

Его голос упал до шепота. Он грустно покачал головой. Прижал меня к себе.

Тишина. Шорох крыльев. Солнце померкло. Я отстранилась от него.

– Что? Что такое?

Я отказывалась понимать. Диего заговорил еще тише:

– Грипп. Через два месяца после вашего ухода.

Его слова доносились до меня обрывками. Глухое эхо, как из-под земли. В висках стучала кровь. Задыхаясь, я мотала головой. Абуэла умерла?

Не может быть. Этого просто не может быть.

Диего взял меня за плечи. Застывшая, со сжатыми кулаками, я смотрела, как двигаются его губы, – он пытался что-то сказать мне, но я ничего не могла понять. Я больше вообще ничего не могла.

Абуэла.

Внутри меня извергался вулкан. Жуткая пропасть посреди океана порождала огромную волну, от которой в панике разбегались птицы, звери и люди. Цунами. Все сметающее на своем пути.

И все это из-за меня.

30

Я осталась одна. Опустошенная, без цели, без семьи. Внутри меня бушевала глухая ярость – незримая, опасная. Я была полна злости. На себя, на свою дурацкую идею отправиться на заработки. Какой мне теперь от этого прок? Я лишилась самого главного. Моей Абуэлы, моей Альмы. Без них я была никем. Что со мной теперь будет?

Но жизнь продолжалась. Она ведь всегда продолжается. Шли недели. Ни мадемуазели, ни Колетт не задавали мне никаких вопросов. Они приняли мое молчание и мою скорбь. С терпением тех, кто любит, не ожидая ничего взамен. С мудростью тех, кто сам пережил жизненные трагедии.

В мастерской все было по-прежнему. Каждый день играл оркестр. Колетт меняла любовников как перчатки, ласточки копили приданое, а я спасалась от мрачных мыслей рисованием. Только с карандашом в руке мне удавалось не поддаваться отчаянию. Я придумывала все новые эспадрильи, которые получались настолько яркими и оригинальными, насколько было разбито мое сердце. У испанок заработок уходил на безделушки, у Колетт – на платья и шляпки, а мой копился под матрасом. Цена двух смертей и моего одиночества. Цена жизни без будущего.

Может, вернуться в Испанию? Одной, пешком через горы, чтобы провалиться в ту же пропасть? Встретиться с Альмой и Абуэлой. И никаких ласточек, эспадрилий, мадемуазелей… Все встанет на свое место. Но и это было мне не под силу. Оцепеневшая, безразличная ко всему, я могла лишь рисовать днем и плакать по ночам.