Палома

Старый баск взял свою палку, берет и вышел, собака бежала за ним по пятам. Он жил в одиночестве, но это не мешало ему понимать людей лучше, чем они сами себя понимали.

– Привет, Роза, – спокойным голосом сказал Анри.

– Привет…

Тишина. Звон колокольчиков на шеях овец. Жужжание мухи на окне.

– Поздравляю с дефиле, – сказал он.

Я пожала плечами.

– Это я тебя поздравляю, – еле слышно пробормотала я. – Ваша марка «Патогас» известна во всем мире! – прогнусавила я голосом генерала де Голля.

Он расхохотался.

– Потребовался целый генерал, чтобы привлечь твое внимание!

Привлечь мое внимание?

– Знала бы ты, чего мне стоило уговорить журналиста написать обо мне в La République! Я позеленел от зависти, когда узнал, что тебе то же самое ничего не стоило!

Он усмехнулся.

Я подумала о трех Этче, которые так и маршировали по Европе, обутые в «Патогас». Страсбург, Марсель, Монако, Кап Даг, Сан-Ремо, Лондон, Гибралтар. Не понимаю, как у них до сих пор не отвалились все пальцы на ногах. Так все это было ради меня?

Я поставила бутылку на стол. Снаружи послышался детский лепет.

– Это внучка Колетт, – сказала я, чтобы сменить тему.

Лицо его просветлело. Он встал.

Ты играла с собакой. Огромный белый пес смотрел на нас покорным взглядом, пока ты дергала его за уши.

– И правда, похожа на нее.

Мне показалось, что глаза его заблестели.

– Ну а ты? – спросил он, глядя куда-то за горизонт.

Что он хотел знать? Вернулся ли Паскуаль? Пережила ли я его уход?

– Я по-прежнему работаю в мастерской, – ответила я. – Мы все восстановили после пожара. Даже фреску Веры отреставрировали! Видел бы ты! – увлеченно продолжила я, но тут же взяла себя в руки.

Он кивнул. Пиренеи вдали не упускали ни слова из нашего разговора. Как мудрые, внимательные и терпеливые женщины.

– Может, съездим на море? – предложил он через некоторое время.

Я устроила тебя на заднем сиденье и села за руль. Он занял свое обычное место рядом со мной и закурил трубку. Как ни в чем не бывало.

В тот летний день заснеженные вершины резко выделялись на фоне зеленых долин, по которым то тут, то там были разбросаны пятна желтых лилий и красных колокольчиков.

Анри рассказал мне о годах, проведенных в Америке, о суматохе Нью-Йорка и очаровании Хэмптонса, о своем возвращении во Францию, о каучуке, о своих планах.

Через два часа мы были в Гетари. Я остановила машину прямо у океана. Вид был великолепный. Все оттенки синего простирались от бухты внизу до горизонта. Ты спала на заднем сиденье.

– Когда я был маленьким, тут еще водились киты, – сказал Анри, выпустив облако дыма.

– Ничто не вечно, похоже.

В узкую гавань заходила лодка с рыбаками.

Анри повернулся ко мне. Взял меня за руку. Я обратила внимание, что на его безымянном пальце нет кольца. А ведь возможностей, наверное, хватало. Возраст был ему очень к лицу.

– Я всегда помнил о тебе, Палома.

Он заглянул в мои глаза. Я стиснула зубы.

– Почему ты не вернулся? – не выдержала я. – После Соединенных Штатов, после войны, ты же знал, где я!

– Ты никогда не просила меня вернуться!

Я пожала плечами. Высвободила руку. Эти детские препирательства раздражали меня. Он что, до сих пор обижается на то, что застал меня с другим? Прошло больше двадцати лет!

– Я все поставил на тебя, Палома, – внезапно сказал он, его глаза заблестели.

И глухим голосом, глядя на меня так, будто ничего вокруг не существовало, он добавил:

– И даже если иногда это причиняло боль, я ни о чем не жалею.

Он не жалеет? А я? Он хоть раз задумался о том, нужен ли он мне? И это все, что он мог мне сказать?

– Ты была моим лучшим чарльстоном. Самым удачным броском костей.

Боже, как меня бесил этот человек! Однако остановить его было невозможно.

– Но для тебя, Палома, нет ничего ценнее твоей свободы. Я сделал все, что мог, чтобы уважать ее.

Внутри меня бушевал ураган. Мне хотелось влепить ему пощечину. И сжать его в объятиях. Заорать, что без него свобода не имеет никакого вкуса. Надавать ему тумаков за все упущенное время. Боже, как я по нему соскучилась!

Я приблизила к нему свое лицо. Медленно, не отрывая от него взгляда. Наши губы соприкоснулись, но он не шелохнулся.

– Настоящая свобода, Анри, заключается в том, чтобы разделить ее с тобой.

Солнце на наших лицах. Крики чаек. Голубой запах океана.

– Не смей больше уходить, Анри! А если уйдешь, обещай, что вернешься раньше, чем через двадцать лет.

Он улыбнулся.

– Обещаю.

И он впервые поцеловал меня – бережно и очень нежно.

70

Роми регулярно писала нам. Спрашивала о тебе. Просила прислать фотографии. Благодарила тебя за рисунки.

А потом эйфория первых недель сменилась тишиной. Письма от твоей матери приходили все реже. Становились мрачнее. Звездный агент бросил ее. Она продолжала петь, но только в барах. Иногда проводила в постели по несколько дней, охваченная ужасной тоской. По ее словам, тело не подчинялось ей. Она не знала, кто она, куда идет и имеет ли это какой-то смысл. В такие моменты ее утешало только то, что маленькой Элизабет не приходится страдать из-за своей матери.