Память, что зовется империей

– Потому что нам может понадобиться попросить Тейкскалаан о защите от чего-то похуже Тейкскалаана, – говорит он. – А когда мы попросим, они уже должны нас любить. Нуждаться в нас. Пусть они полюбят тебя, Искандр.

– Что здесь произошло? – спрашивает Искандр, пока неогрубевший палец задерживается на расползающихся черных точках.

– Мы здесь не одни, – говорит Дарц Тарац. – И то, что здесь с нами, чувствует лишь голод и ничего, кроме голода. До сих пор они были мирными, но… все может измениться. В любой момент. Когда изменится, ты должен быть готов просить Тейкскалаан вмешаться. Человеческая империя хотя бы поедает людей изнутри.

Искандр передергивается, одновременно испуганный и рассерженный: подавляет гнев, обиду на намек «из-за того, что ты любишь, ты омерзителен» в пользу полезного вопроса.

– Мы уже встречали инопланетян – что в данном случае иначе?

Лицо Дарца Тараца безмятежное, твердое и совершенно холодное. Оно будет сниться Искандру в скверные времена (он это знает, вспоминая будущее), будет сниться, как Дарц отвечает:

– Они не мыслят. Искандр. Они не люди. Мы не понимаем их, а они не понимают нас. Переговоры невозможны.

Будет сниться – и оставлять холод, который не разгонит ни тяжелое одеяло, ни теплый партнер в постели. И приходит мысль: почему Тарац не рассказал Совету? Почему выбрал своим оружием меня? Во что он хочет превратить станцию Лсел, пока рискует из-за этой опасности на протяжении неопределенного (<двадцать лет>, бормочет кто-то) времени?

Уже тогда он знал, что Тарац хочет чего-то большего, чем военное покровительство Тейкскалаана, но потом Искандр попал в Город, во дворец, и игры Тараца потеряли… значение…

«Я вспоминаю это второй раз».

<Я вспоминаю это второй раз.>

(Я вспоминаю то, чего никогда не видела…)

Я это видел. Я и есть это. А кто ты?

(Обращение внутрь, в поисках этого чужого голоса – чтобы взглянуть на нее внутри них. Обращение внутрь, и тогда они видят друг друга – двойников…)

* * *

<Я Искандр Агавн>, – говорит Искандр Агавн.

Искандру Агавну двадцать шесть лет, и на тейкскалаанской территории он провел всего чуть больше тридцати двух месяцев. Искандр Агавн <умер! умер, я видел тебя мертвым на столе в подвале! Я умер, потому что ты умер!> перевалил за сорок, ему почти сорок один и уже знакомы мелкие неизбежные физические трагедии среднего возраста – обвисающие живот и подбородок.

Это я Искандр Агавн, говорит Искандр Агавн, а ты тот имаго, что я отправил на Лсел пятнадцать лет назад. Кому хватило дурости вложить мой имаго в меня же?

«Мне».

(Новое обращение внутрь, теперь поворот в сторону – и вот она: женщина с высокими скулами, короткими волосами, сама высокая и узкая, с острым носом и серо-зелеными глазами, покрасневшими от усталости.)

Я Махит Дзмаре, говорит Махит Дзмаре, и теперь я – это вы оба.

Кровь и звезды, говорит Искандр – каждый, оба, с одной и той же ругательной тейкскалаанской интонацией, – зачем ты это сделала?

Смеяться у себя в разуме неудобно, осознает, смеясь, Махит, а может, неудобно – это пытаться втиснуть три разума в один, и она/они того гляди разорвутся по шву, из-за того что двое других слишком похожи, а она… нет, она женщина, моложе на поколение, ниже на десять сантиметров, ей нравится вкус обработанного рыбного порошка в каше на завтрак, а им противен, вот из-за таких дурацких пустяков, – и она проваливается в собственный разум, чувствуя отголосок того места, где ее разрезали чужие безличные руки и превратили в то, чем она не является…

* * *

На станции Лсел существует долгая традиция психотерапии, потому что если бы ее не существовало, то все на борту давно бы уже провалились в кризис личности.

На ранней стадии интеграции с имаго, в самое сложное время, когда два человека выясняют, что в имаго-структуре есть ценного, а что надо выбросить, что личности-хозяину необходимо сохранить для самоопределения, а что можно отредактировать, переписать, пожертвовать, – на этой ранней стадии человеку надо сделать выбор: мелкий, неважный, но такой, чтобы имаго и хозяин выбрали одинаково. Надо сосредоточиться на этом выборе как на оке бури, как на сердце без терзаний. Где можно строить дальше.

<Махит, – говорит один из Искандров. Ей кажется, что молодой – ее имаго, который успел стать больше чем ее половиной. – Махит, помнишь, что ты чувствовала, когда впервые читала «Историю экспансии» Псевдо-Тринадцать Реки, дошла до описания тройного заката, который открывается глазам, когда висишь на точке Лагранжа станции Лсел, и подумала: «Наконец-то, вот описание моих чувств – причем даже не на моем языке…»>

«Да», – говорит Махит. Да, помнит. Эту боль: тоску и жестокую ненависть к себе, которая лишь обостряет тоску.

<Я тоже себя так чувствовал>.

«Мы себя так чувствовали».