Память, что зовется империей

– Мы никогда не делали из клонов носителей имаго, Девятнадцать Тесло. Я не имею ни малейшего представления, как тело клона поменяет выражение Шесть Пути в виде имаго.

Эзуазуакат щелкает языком по верхним зубам. Она буквально приклеилась к нему; она отлично чувствует его отвращение, подозревает он.

– Если представить это повторным использованием его сиятельства, меня эта мысль тревожит меньше. Но все же тревожит, – говорит она.

– Я бы удивился, если бы было иначе, – говорит Искандр. – Она и меня тревожит, а я сам и предложил ему попробовать имаго-аппарат.

– Тогда зачем предлагал?

Искандр вздыхает и переворачивает ее на подушки. Он лежит на боку, а Девятнадцать Тесло оказывается в ложбинке между его бедром и грудью; малозаметное, но неизгладимое присутствие тела.

– Потому что Тейкскалаан огромен и голоден, а его сиятельство Шесть Путь – не сумасшедший, не охоч до власти и не жесток. Хороших императоров не так уж и много, Девятнадцать Тесло. Даже в поэзии.

– И еще ты его любишь, – говорит она.

Искандр вспоминает, как проснулся – в изнеможении, в сладкой боли, – где-то через час после того, как заснул в постели императора, и обнаружил, что тот уже не спит – сидит с пачкой инфокарт на голых коленях, за работой. Тогда он свернулся вокруг императора, сделал себя теплой опорой для работы. Такой пустяк, и Шесть Путь задержал руку на его щеке, – тогда Искандр задумался, спит ли вообще император, и услышал – эхом, словно из облачной привязки где-то в разуме, – строки из «Энкомии павшим с флагмана „Двенадцать Распускающийся Лотос“ Четырнадцать Скальпеля»: строки о капитане корабля, как она погибла вместе со своей командой. «Нет звездной карты, что не видели / ее недремлющие очи или не кроила / ее огрубевшая копьеносная длань, и такой / она пала – истинным капитаном». Недремлющие императоры. Соблазн – суть поэзии. Сказок, в которые ему хочется верить.

– И еще я его люблю, – отвечает Искандр эзуазуакату. – Не должен, но люблю.

– Я тоже, – говорит она. – Надеюсь, все еще смогу любить, когда он уже не будет собой.

* * *

«А мы – это мы?»

Это спрашивает один из них. Один из них думает, что это риторический вопрос: вот есть непрерывная память, она составляет личность. Личность – это тот, кто помнит, что он эта личность.

Еще один из них поправляет: «Непрерывность памяти, профильтрованная через эндокринную реакцию».

Еще один из них поправляет: «Мы все помним, что были этой личностью, и все-таки мы разные».

Они смотрят друг на друга в этом странном внутреннем тройном видении. Махит не помнит, чтобы встречала Искандра во время первой операции. Искандр – ее имаго, ее вторая половина, теперь бледнеющий обрывок, никогда не полноценный, а сейчас вовсе только в том остаточном виде, что успел прописаться в ее неврологию, – он тоже не помнит и вдобавок не понимает (несчастное, изливающееся признание в непонимании), забыл он об этом или в принципе помнит только то же, что помнит Махит, или то же, что помнит Искандр (второй, мертвый, пойманный на пике смерти, словно пронзенный).

(…в горле застревает последний кусочек начиненного цветка; ни вздохнуть, ни сглотнуть…)

Хватит, говорит Махит. Ты умирал, а теперь ты – это мы.

Она до сих пор оправляется от остальных его воспоминаний, от знания о его взаимопроникновении с Тейкскалааном, но ей еще хватает самоосознания (все-таки они находятся в ее теле), чтобы не желать заново прочувствовать, как Десять Перл ввел удушающий яд.

Ты был мертв, а теперь нет, и ты мне нужен, говорит она. Мне нужна твоя помощь, Искандр. Я твоя преемница, и теперь ты мне нужен.

Ее Искандр, рваные лохмотья: «Мне жаль».

Старик, умирающий, влюбленный: вздох, попытка дышать – подчинить себе легкие, с которыми он теперь живет…

* * *

На том стальном столе, стискивая зубы и выгибаясь в судорожную тонико-клоническую дугу, Махит (или Искандр) (или Искандр) с ужасом пришла в сознание второй раз с тех пор, как Пять Портик начала операцию. Пропало страшное ощущение от того, что нервная система раскрыта для воздуха – хоть какая-то милость; хотя бы уже не копошатся инструменты в черепе, хотя бы если начнутся конвульсии, то она не поджарит себе мозг из-за аномальной электрической активности, не разорвет травмой…

Легкие застыли. Искандр дышал иначе, привык к большим легким – или же к легким, оцепеневшим от нейротоксического паралича. В глазах встали искры, синие и белые, по краям наползала серость, и она пыталась не паниковать, пыталась вспомнить, как заставить эту эндокринную систему дышать, успокоиться, прекратить…

«Искандр, ты мне нужен, мы должны работать, тебе нельзя умирать…»

Рука, которую обжег ядовитый цветок, ударила по стальному столу – и на один головокружительный миг она не могла понять, ее это боль – или же это воспоминание о том, как Искандр умирал с иглой, излучающей ядовитый жар, в собственной руке. Пробежала та же электрическая волна в локтевых нервах, что обозначала сбой имаго-Искандра, с которым она делила разум.