Память – это ты

Это было последнее, что он сказал, или последнее, что я слышал. Дальше – бесконечный свист нескольких тонн бомб, падающих с неба, а вслед затем – апокалипсис. Все рвалось на части: причалы, большие и маленькие суда, портовые строения, краны, “Уругвай”…

Я бросился бежать, натыкаясь на что-то, теряя сознание, куда-то катился, зная одно: жизнь и смерть больше от меня не зависят. Я был игрушкой в руках судьбы. Последнее, что я почувствовал, был удар о воду – вода, как всегда, принимала в себя все.

День закончился. День, начавшийся с завтрака в отеле “Мажестик”. День, когда я познакомился с Хемингуэем, Капой, Геллхорн, Коксом и Мэтьюзом. День, когда я отравил ростовщика и вернул себе медальон. День, когда я говорил с поэтом Антонио Мачадо, надел его сухие брюки, но вымочил и их. День, когда я спас тридцать три пленника из плавучей тюрьмы. День, когда затонул “Уругвай”. День, когда закончилась война. День, когда не осталось ничего, кроме рева хейнкелей-111, которые уходили за облака, удовлетворенные хорошо сделанной работой.

Самый длинный день в моей жизни.

13. Конец одной войны

Барселона, 26 января 1939 года

Вход мятежной армии

Первым очнулся мой слух, и я различил далекий гул. Несколько голосов одновременно восклицали, но доходили до меня столь неясно, что я не мог ничего разобрать. Я медленно разомкнул веки, и луч белого света так больно резанул глаза, что я тут же зажмурился.

– Добро пожаловать обратно, – ласково произнес нежный женский голос.

Постепенно я различил ярко-зеленые глаза и улыбку на лице совсем рядом с собой. Непослушные волосы щекотали мне нос.

– Хлоя?..

Привыкнув к свету, я наконец убедился, что голос принадлежит смуглянке с аккуратно убранными под сестринский чепчик волосами. Она действительно улыбалась, но ее глаза совершенно обычного цвета не имели ничего общего с теми зелеными, по которым я так тосковал.

Я попытался подняться, но она попросила меня дождаться доктора. Я заметил, что левая рука у меня зафиксирована, а плечо простреливала такая боль, будто сердце переместилось туда.

– Карменсита, лапочка, покачай бедрами.

Медсестра обернулась и показала средний палец больному на соседней койке. Это был весельчак лет тридцати с чем-то, лежащий на вытяжке с ногой в гипсе. Рядом бормотало радио, а он глаз не сводил с медсестры:

– Как я должен выздороветь, если от одного взгляда на эти бедра лишаюсь чувств?

– Где я?

– Скажи сам.

– В больнице?

– Хорошо. По крайней мере, соображаешь.

– Как я здесь оказался?

– Тебя принесли солдаты. Весь в крови, из груди под ключицей торчит огромная железяка. У них был вид ненамного лучше. Выписались дня три или четыре назад. Трудно сказать, здесь время течет медленно…

С улицы донесся громкий шум и заполнил палату. Я давно уже не слышал таких звуков. Крики… радости?

– Что там?

Моя койка стояла не у окна, так что соседу пришлось выступить в роли консьержки:

– Бросают цветы и обнимают темненьких.

– Темненьких?

– Африканцев[23]. Сил нет смотреть на все эти парады, празднования и торжества. Отрежьте мне уже, что ли, ногу совсем и выпустите отсюда!

– Какой сегодня день?

– Последний из всех или первый из многих, смотря как посмотреть. Но если ты интересуешься, сколько здесь ты, то неделю.

– Неделю? – воскликнул я.

Первая мысль была о Полито, которого я оставил там в квартире вместе с Лолин. Потом я вспомнил человека с “Уругвая”, взрыв и… ничего.

– Думаешь, долго? Я уже три недели привязан к койке и не знаю, сколько еще осталось, – сказал мой собеседник, указывая на свою ногу. – И прощай, футбол. Во что я теперь должен играть, спрашивается? В бильярд? Такая засада!

Я скосил глаза к ключице и задумался, смогу ли когда-нибудь снова играть на гитаре.

– Кстати, я Финистерре. То есть Алехандро, но все зовут меня Финистерре.

– Гомер, – отозвался я со своей койки.

– Ты правда спас людей с “Уругвая”?

Проблема с такого рода вопросами заключалась в том, что нельзя было угадать, задает их франкист или республиканец, так что я старался сохранять беспристрастность и не возбуждать ничьей антипатии.

– Я просто искал отца.

– Судя по твоему лицу, я бы сказал, что предприятие не увенчалось успехом.

Я грустно кивнул, и мой собеседник вздохнул сочувственно:

– Что поделать, приятель. Как бы то ни было, ты настоящий герой.

Я искал в его лице насмешку, но увидел только что-то вроде гордости.

– Я не чувствую себя героем.

– А я не чувствую себя красным. Или чувствую? Да ну! Какая разница? Еще спроси, на какую ногу я предпочитаю хромать. Это уже неважно. Что меня бесит, так это то, что люди, которые нас регулярно бомбили, теперь изображают из себя наших спасителей.

– А почему люди им…

– Тсс. Подожди, тихо.

Финистерре сделал радио погромче. Звук еле слышался, зато непрерывно доносилось шипение – наверняка из-за еле державшейся сломанной антенны. Мне предстояло выслушать речь генерала Ягуэ, который только что вошел с войсками в Барселону и которого называли не иначе как “славным командующим Марокканским армейским корпусом”.