Память – это ты

“От имени правительства Испании, от имени франкистской Испании я приветствую вас. Я пришел к вам – к тем, кто с волнением в груди кричал «Да здравствует Испания!», – к вам я пришел, повторяю, с крепким братским объятием.

К вам, каталонцам, что были отравлены гнусными доктринами, вынудившими вас клясть Испанию, к тем, кто был обманут лживыми пропагандистами, я пришел с прощением, потому что Испания велика, сильна и умеет прощать.

А для тех, кто вас обманывал, у меня только презрение, потому что у франкистской Испании большое сердце, не умеющее ненавидеть.

Вам, солдаты моей родины, что неустанно сражались, – мое восхищение, любовь и благодарность. Вы возблагодарили Господа, приведшего нас в Барселону, оберегавшего нас в этом предприятии, и помянули молитвами павших. Вы поклялись здесь, на площади Каталонии[24], где реют знамена Испании и Фаланги, что мы исполним долг, ради которого те отдали свои жизни, и поклялись, что никто и ничто не остановит нас на этом пути.

Каталонцы, да здравствует Испания! Да здравствует испанская Каталония! Да здравствует Испания! Франко, Франко, Франко!”

Через маленький динамик слышно было, как собравшиеся на площади Каталонии снова и снова подхватывают этот клич. Финистерре озабоченно выключил радио и застыл, устремив невидящий взгляд в торжествующую толпу за окном. Крики доносились до палаты, и наше молчание свидетельствовало либо о том, что мы более разумны, либо о том, что мы более несчастны.

– Люди устали, Гомер. Единственное, чего они хотят, – жить, не вглядываясь в небо. Не ожидая воя сирен. Люди хотят, чтобы у них снова было электричество, еда, работа. Хотят, чтобы дети ходили в школу и играли, как и положено детям. Люди хотят мира. Если война для чего-то и нужна, то для этого. Чтобы всей душой желать мира. Чтобы желать того, что считалось само собой разумеющимся раньше – до того, как слова и оскорбления превратились в выстрелы и смерть. До того, как из-за всего лишь мнения ты превращался во врага или друга. Поэтому сейчас они обнимаются и бросают цветы. Эти солдаты, черные или белые, означают конец войны. Поэтому улыбаются отцы и плачут матери. Счастье, Гомер. Счастье.

– Сам ты выглядишь не особенно счастливым, – осмелился сказать я.

– Потому что, к сожалению, ничего из этого не выйдет. В стране полно застарелых обид. Люди ничего не забывают. Не до конца. И потом, в Европе сейчас затевается такое, что скоро все снова рванет. Я думаю, этот человек увлечет нас не на ту сторону. Хотел бы я ошибаться. В любом случае смотреть на это я не намерен. Как только выйду отсюда, уеду в Африку или в Америку. Подальше от всего этого дерьма… Послушай, – добавил он вдруг, – если хочешь, могу взять тебя с собой.

– Спасибо, но мне нужно продолжать поиски.

– Кто много ищет, сам рискует потеряться.

– Постараюсь не потеряться, – улыбнулся я.

Рефлексивно, как всегда, когда я вспоминал ее, я поднес руку к медальону и подскочил, ничего не найдя. Здоровой рукой я ощупал себя, словно надеясь обнаружить медальон в складках скромного больничного халата.

– Где моя одежда? – крикнул я, теряя самообладание. – Я был одет, когда меня принесли?

– Не помню. Может, Карменсита знает, – отозвался Финистерре, глядя в окно.

– А где она? Вроде за доктором пошла?

– Может, обнимается с каким-нибудь марокканцем. Полбольницы там внизу.