Память – это ты

– Ты и есть Беляночка, правда? А это, наверное, твоя знаменитая трехлинейка. Слышал, ты умеешь стрелять, – сказал один из вновь прибывших, грея ноги у костра.

– Странно, а я о тебе ничего не слышала, – ответила Хлоя, вызвав взрыв хохота.

– Ладно… Сам напросился, – не смутился шутник. – Я Бернеда, сражался в рядах фэ-фэ-и.

– Фэ-фэ-и?

– Forces françaises de l’intérieur, Французские внутренние силы, – пояснил он.

– Тогда добро пожаловать, Бернеда. Хорошо, что ты пришел.

– Ты правда убила больше двухсот солдат? – восхищенно спросил мужчина с детским лицом и голосом.

– А тебя как зовут? – В голосе Хлои угадывалось недовольство.

– Симон, Симон Бласко.

– Я не веду счет, Симон. И неважно, скольких я убила. Сто, двести, триста… Всегда будет мало. Я видела слишком много смертей среди наших.

– Вы ведь Невидимки, правда? – снова спросил Бернеда.

– То, что от них осталось, – неохотно ответил Паскуаль.

Только они двое и были в строю, не считая Зануды и Парижа, которые сейчас разведывали окрестности Вьельи. Остальные (Мус, Ред, Верста и многие другие) погибли на этой проклятой войне, превратились в груду камней в центре площади их нового Эдема. Так сохраняли память: каждому погибшему соответствовал камень, на котором было нацарапано его имя, и вместе камни образовывали холмик – более высокий, чем хотелось бы.

– Говорят, вы возглавите налет на туннель.

– Да, наша задача – расчистить дорогу. Где ты украл эту штуку? – Паскуаль ткнул в медаль, которую Симон Бласко с гордостью носил на лацкане.

– Я не украл, – оскорбленно отозвался тот.

– Это Croix de guerre, французский Военный крест, – вмешался Бернеда, одновременно расстегивая куртку, чтобы продемонстрировать свою награду. – Врученный лично Шарлем де Голлем.

– Я слышал, он освободил Париж…

– Это мы освободили Париж, – ответил Бернеда, задетый тоном Паскуаля.

– Мы первыми вошли в город и освободили его от нацистов, – сказал Бласко, возвышая голос.

– Значит, вы, парни, из Девятой роты? – полюбопытствовал человек, подошедший забрать от огня высушенные ботинки.

– Именно так, приятель, – подтвердил Бернеда.

– У вас вроде были танки, – заметил кто-то.

– Не танки, а бронемашины. Но да, были.

– Могли бы и нам привезти парочку. (Под деревьями раздался смех.)

– Увы, машины были не наши. Хотя не уверен, что янки найдут им лучшее применение.

– Нам даже разрешили назвать их, как мы хотим, – добавил Бласко.

– Ну на самом деле не разрешили, но мы все равно назвали. Посмел бы кто-нибудь нам что-то сказать, черт подери!

– Брат говорил, одна машина называлась “Дон Кихот”.

– Да, – подтвердил Бласко. – Видели бы вы лица французов, когда они увидели наши названия! Они ничего не понимали.

– Ну, мы их тоже не понимали. Они думали, мы американцы, и потому говорили нам “хеллоу” или “йес, йес”.

Хлоя и Паскуаль с улыбкой переглянулись. Давно уже они не чувствовали такого заразительного веселья в большой и пестрой компании партизан из самых разных мест. Это было чудесно. Пять лет вели они борьбу в горах, отряд уменьшался день ото дня, и теперь, когда между вновь прибывшими стали налаживаться дружеские отношения, Паскуаль и Хлоя наконец ощутили, что их усилия были не напрасны.

Но чувства были противоречивы, потому что многим предстояло погибнуть в ближайшие дни; они это знали и уже научились с этим жить. Один из ветеранов взял гитару и заиграл прилипчивую песенку, напоминавшую о лучших временах.

Хлоя освободилась от руки Паскуаля, взяла винтовку и отошла от общей компании. Она часто так делала, и Паскуаль относился к этому с пониманием. Всякий раз, когда можно было отдохнуть и отвлечься, в Хлое словно срабатывал переключатель, возвращавший ее в жестокую реальность. Например, так происходило, стоило кому-нибудь взять гитару, чей звук приводил Хлою в глубокое волнение. Годы шли и наслаивались шрамами от ран, но гитарные аккорды по-прежнему мучили ее, как и книги, попадавшие ей в руки. Почему она не может отделаться от воспоминаний о том парнишке, которому однажды спасла жизнь в своей пещере, и его глупых фантазиях? Где-то он сейчас? Почему ей не все равно? Помнит ли он ее? Нет, это маловероятно. Прежде всего, потому что при расставании она сказала ему: “Не хочу тебя больше видеть”. Как могла она быть такой жестокой? Он всем рискнул ради нее, и… нет. Хлоя покачала головой, отгоняя нелепые бесплодные мысли и запоздалые сожаления. Она вошла в свою палатку в дурном настроении и взяла из рюкзака все необходимое, чтобы почистить оружие, чему собиралась посвятить ближайший час. Хлоя сняла ботинки и куртку и уселась, положив на колени свою винтовку, намереваясь натереть до блеска каждый из тысячи двухсот с лишним миллиметров ее длины. Почему любые воспоминания о Гомере выбивают ее из колеи?

Она как раз почистила прицел, когда кто-то откинул полог палатки. Заглянул Паскуаль:

– Можно?

Хлоя кивнула и подвинулась, давая ему место, но не отрываясь от своего занятия.

– Что с тобой? – спросил Паскуаль, ложась подле нее.

– Ничего.

– Совсем ничего?

– Все эти люди… Они пришли, потому что верят во что-то…