Память – это ты

– Мне неинтересны ваши истории, Эсприу. Отремонтируйте, и точка. – Шеф приосанился и откашлялся. Это означало, что сейчас он обратится ко всем работникам мастерской. – Слушайте все! Отставить работу! Через неделю в город приезжает генералиссимус. В Барселоне с ним будет весь цвет правительства. Каудильо вручит награды вернейшим из приверженцев и встретится с народом. А вы, наверное, думаете: зачем я это рассказываю? Может, и вам вручат награды? Конечно, нет, сборище клоунов! Но, как вы знаете, нам представилась уникальная возможность подготовить для каудильо одно из новейших и ценнейших его приобретений. В этом великолепном автомобиле он объедет улицы города, чтобы жители могли его поприветствовать как полагается. Так что нет нужды говорить, что я с вами сделаю, если все не будет в идеальной готовности к этому великому дню! Ясно вам, мартышки?

– Так точно, шеф! – ответили мы хором и немедленно вернулись к работе.

Шеф поманил меня пальцем:

– Ну-ка, сколько вам осталось?

– Чуть-чуть, шеф. Укрепить пассажирскую дверь, поменять тормоза…

– А что с тормозами?

– Серийные, шеф. – По его рыбьему выражению я понял, что нужны еще объяснения. – Серийные тормоза не особо предназначены для…

– Шеф! – перебил Перес, тощий тип в огромных очках, появившийся в мастерской пару дней назад. – Шеф, домкрат сломался, мы не можем поднять машину…

– Хоть хером своим поднимайте, – бросил шеф, не оборачиваясь.

– Д-да, шеф, – покорно ответил тот и отошел, втягивая голову в плечи.

Никому не дозволялось перебивать полковника. Бедняге еще предстояло это усвоить.

– Так вот, серийные тормоза не особо предназначены выдерживать вес добавленной нами брони.

– Тогда на кой они вообще нужны?

– Это незаметно, пока скорость не превышает семидесяти километров в час. Но мы говорим о моторе в сто пятьдесят лошадиных сил плюс еще семьдесят пять добавочных. Итого двести двадцать пять лошадиных сил, шеф.

– Откуда вы это взяли?

– Из учебников, шеф.

– Понятно… Оставьте тормоза в покое, ладно? Думаете, каудильо будет тут гонять по улицам? Сделайте так, чтобы она не разгонялась больше семидесяти, и все.

– Как прикажете, шеф.

Несмотря на грубость, шеф ценил меня больше, чем склонен был показывать на людях. Он любил музыку и уже слышал меня в нескольких кабаках низкого пошиба. Хотя некоторые из этих заведений можно было счесть недостойными приличного женатого человека вроде него, я никогда на эту тему не высказывался. Думаю, это тоже играло свою роль в наших отношениях. Был ли это своеобразный шантаж? Возможно. Но ему так было спокойнее, а мне не составляло труда хранить секреты. Кроме того, я не хотел терять работу – вид разобранных деталей, ожидающих, чтобы кто-то их собрал, действовал на меня успокаивающе. Пока я собирал и подгонял их, у меня в голове рождались новые песни. Так я проводил большую часть дня: руки перепачканы в масле, а в голове звучит музыка. А еще, думаю, благодаря этому я не забывал, кто я и откуда. Я не боялся испачкаться и обожал работать руками, строить, чинить, как мой дед-кузнец. А еще читать и писать… как отец. А еще петь! Как мама.

Отец бы огорчился, узнав, что из всех работников мастерской один я нигде не учусь. Он хотел бы, чтобы я поступил в университет. Но такая жизнь осталась в прошлом. Она принадлежала кому-то другому. Тому Гомеру, у которого была семья и родители, озабоченные его будущим. Трудно объяснить, как мало меня волновало будущее после всего, что я пережил. Я жил настоящим, причем с энтузиазмом. Я снова стал получать удовольствие от жизни. Я не учился. Но каждый вечер пел и играл на гитаре везде, куда меня пускали и где разрешали подняться на сцену. Чаще в каком-нибудь притоне в Равале[35], но если повезет, то и в окрестностях проспекта Параллел. Мое имя начинало звучать в лучших ночных заведениях, хотя, чтобы добиться этого, пришлось потрудиться.

Больше двух лет я выступал вместе с “Равальскими канарейками” – одной из лучших групп Барселоны. Каждую субботу мы собирали полные залы в заведениях вроде “Амелии”, где люди развлекались и веселились до самого утра.

Джаз вошел в нашу жизнь, чтобы наполнить ее радостью, сколько бы чиновники, жаждущие уморить нас скукой, ни клеймили его нечестивой и дьявольской музыкой. Джаз был под запретом. А что не было?

Нам было плевать. Так же как и толпам охочей до веселья молодежи, набивавшейся в залы, потевшей, трясшей чубами и качавшей бедрами под свинговые ритмы. Что нам могли сделать? Задержать? Это и правда иногда случалось. Ничего страшного. Проводишь ночь в кутузке и, как правило, выходишь на следующий день. На всех нарушителей камер не хватало, а мы всего лишь играли джаз, так что нас быстренько выпроваживали, чтобы освободить место для настоящих врагов режима. Для музыканта основная опасность заключалась не в том, что и как ты пел, а в том, на каком языке ты это делал. Была даже поговорка: “Джаз спел – на ночь сел, спел по-каталански – до смерти в каталажку”[36].