Память [Новеллы]

Наверное, девушка тоже вспомнила эту картину и твердо повторила:

— Конечно, живы…

Рождение картины

Краски легкие, светлые. Это утро. В дрожащей дымке проступают очертания большого города.

И еще на картине напряженное лицо. Человек с нетерпением ждет, когда проснется Париж. Пока раннее утро. Рассвет задерживался на крышах. Такие зыбкие краски напоминают картины Моне, Писарро, Ренуара…

Картина еще не закончена, а на нее обращают внимание, около нее задерживаются. Тесно здесь, на знаменитом «пятачке» Монмартра. Мольберт к мольберту. Художникам не мешает поток туристов. Он даже необходим. Не сейчас, так позже, не сегодня, так завтра кто-нибудь из приезжих купит очередную картину, где в уголке будет подпись, дата и, конечно, место продажи. В основном покупают именно из-за этого.

— Трудно, что ли, подписаться, — пожимает плечами художник и сознается: — многие неразборчиво подписывают.

— Почему?

— Вдруг станешь знаменитым. Стыдно будет потом.

— Но у вас интересная картина.

— Эта… Это другая, — задумчиво говорит он и смотрит на крыши, покрытые дымкой рассвета. — Я приехал из Голландии. Отец мой мечтал побывать в Париже.

— И что?

— Его убили гитлеровцы.

— Это он? — я кивнул на картину.

— Он. — И вдруг резко повернулся. — Смотрите, какие добрые глаза! Какое в них детское любопытство.

— Наш товарищ, — пояснил я.

— Кто он?

— Архитектор.

— Сразу видно. Удивительно добрые глаза.

— Он освобождал Прагу…

— Да-а?

Художник застыл, прикусив губу.

— Да-а!

Наконец-то он нашел. Он чувствовал, что в картине не хватает главного. Глаза, глаза! Какому художнику они удавались сразу? И вот так, неожиданно!

— Простите.

Я отошел. Но повернувшись, увидел, как турист, не выпуская сигары изо рта, что-то спросил у художника. Услышав ответ, он, недоумевая, пожал плечами и степенно двинулся дальше.

Через несколько минут наш автобус осторожно пополз по узким улицам вниз с Монмартра. Отсюда хорошо видны крыши Парижа, залитые веселым июльским солнцем.

Автобус продолжал медленно двигаться по улице Ленинградской, к площади Европы…

Две руки

Кладбище Пер-Лашез. Мы только что положили цветы у Стены коммунаров, сделали несколько шагов и увидели памятник. К небу протянулись две руки, две руки вырываются из цепей…

«Ravensbruc»… — гласит короткая надпись.

Это название фашистского концлагеря, где погибли тысячи женщин Франции.

А вот еще памятник, еще и еще. Узникам концлагерей, участникам движения Сопротивления, подпольщикам, коммунистам. Эти памятники — рядом с могилами Бальзака, Анри Барбюса, Бизе, Додэ и многих других замечательных людей Франции.

…Недалеко, в трех шагах, группа рабочих ремонтирует мостовую. Они давно украдкой поглядывают в нашу сторону. Услышав разговор, один из рабочих подходит ближе.

— Россия?

Мы утвердительно киваем.

— О-о… Россия! Москва!

В темпераментной речи он сразу же использовал весь запас русских слов и теперь пожимает нам руки, улыбается. Подходят его товарищи. Они тоже торопятся в двух-трех русских словах сообщить свое мнение о нашем народе, о нашей стране. Они счастливы видеть нас, они знают, какую борьбу ведут советские люди за мир. Это хорошо! Это замечательно — мир и дружба!

Мы подозвали одного из своих спутников, знающего французский язык.

— Так могут поступать сильные люди… — говорит рабочий. — А ваших людей я видел. Вместе воевал. Учился у них воевать.

В отряде Сопротивления, где сражался этот рабочий, был и советский лейтенант.

— Пьер… — назвал его рабочий.

— Петр… — поправил я.

— Пьер… Петр… — пожал плечами рабочий, давая понять, что не это главное. — Он нас учил стрелять. Сам хорошо воевал. Фашисты очень боялись нас. Нужно, чтобы фашисты всегда боялись нас.

Мы дарим рабочим на память значки. Снова возгласы:

— О, Ленин! Москва!

Но нас торопит гид. Программой туристской компании такие встречи не предусмотрены.

Один из рабочих протягивает широкую, крепкую ладонь. Я решил, что он прощается. Но рабочий, сжав мою руку, приподнял ее и кивнул в сторону памятника жертвам фашизма.

— Не будет, — глухо сказал он.

— Не будет, — повторил я.

Годовщина войны

Копенгаген привык к дождям, к влажным туманам, к морским ветрам. Бронзовые шпили старинных зданий, памятники королям, знаменитая русалка — покрыты налетом окиси.

Древняя зеленоватая бронза… К ней, как к седине, относятся с нескрываемым почтением.

Только один памятник выделяется в Копенгагене своей простотой. С десятками царапин, отдыхая, будто скромный солдат, расположился он рядом с шумной улицей.

Мы заинтересовались маркой броневика. Но на наш вопрос переводчица пожала плечами.

— Его строили тайно… Так сказать, самодельный броневик. И вряд ли он воевал…

Старая женщина не любит вспоминать войну. У нас совершенно разные мнения о гитлеровцах. В первый день знакомства она спокойно сообщила:

— Для нас оккупация ничего плохого не принесла. Немцы оккупировали Данию за четыре часа, и сразу жизнь вошла…

Переводчица постаралась улыбнуться, с акцентом, по слогам, завершив фразу…

— Вошла… в ко-ле-ю.