Память сердца

– Прошу принять Кильдишева на работу! – твёрдо произнёс Мамалыгин. – Он знаком с аппаратурой. Когда летом работал у нас, то показал себя с самой лучшей стороны. Так что не вижу никаких причин… – Он не докончил фразы, лишь пожал плечами, как бы давая понять, что обсуждать тут нечего. Не стал напоминать заведующему про мизерную зарплату помощника киномеханика и про то, что они уже несколько месяцев не могут найти желающих на эту довольно ответственную и совсем не простую должность. Взрослый человек не согласится работать на подхвате и получать за это гроши. Заключённого сюда не возьмёшь (даже и расконвоированного). А других тут просто не было.

Заведующий всё это знал и сам. И про дисциплинированность, и про зарплату. И, сказать по чести, ему жалко было парня. Он ему очень сочувствовал – чисто по-человечески (если позволительно так выразиться). Но он сидел теперь в кресле заведующего, был должностным лицом, а время теперь такое, что нужно держать ухо востро и быть готовым ко всему… В общем, он шумно выдохнул и вдруг гаркнул (неожиданно даже и для самого себя):

– Ладно, чёрт с тобой! Быстро пиши заявление. Только смотри, ежели чего, вот ты у меня где будешь! – И он поднял перед собой крепко сжатый кулак с побелевшими костяшками. Что он хотел этим кулаком показать, он и сам не смог бы объяснить. Но ему вдруг сделалось легко и радостно, словно он сломал внутри себя некий барьер, не позволявший развернуться вширь, не дававший расправить плечи и свободно вздохнуть. И вот – вздохнул! Сделал благое дело и рад был теперь даже больше, чем Кильдишев и этот зловредный инженер. Всё-таки веление совести и правильно сделанный выбор что-нибудь да значат! Не только для того, кого прямо коснулся выбор, но и для того, кто этот непростой выбор делает. Для него это значит даже и поболее. Впоследствии Лаврентьев никогда не пожалел об этом своём решении. И кто знает: на Страшном суде, когда Господь призовёт его для ответа за все его деяния, не эта ли малость перевесит те прегрешения, что совершил он в своей довольно длинной и путаной жизни?

Так Костя вступил во взрослую жизнь, теперь уже безо всяких оговорок. Пока рядом был отец, Костя знал, что ничего плохого с ним не случится. Двойка по математике, драка с одноклассником, невыученные уроки, грех непослушания – всё это вдруг умалилось, обратившись в ничто, в мнимую величину. Он бы и хотел теперь сделать что-нибудь такое, за что его пожурили бы взрослые, но понимал, что это невозможно. Детство ушло безвозвратно. Жизнь, со всеми её тяготами, вдруг обрушилась на его хрупкие плечи. И он хотя и не согнулся, но каждую секунду чувствовал эту тяжесть, сгибался под ней. Идя утром на работу, с трудом отрывал от земли ноги, словно сила притяжения увеличилась втрое. Присаживаясь отдохнуть, чувствовал себя вконец измотанным. Заправляя бобину с кинолентой в кинопроектор, дрожал от слабости и никак не мог надеть тяжёлый круг на железную ось. Жизнь потеряла краски, сделалась мрачной и безнадёжной. Косте теперь постоянно хотелось спать. И те минуты, когда он склонял голову на подушку и погружался в сон, были самыми благостными. Зато утренние часы, когда он словно бы восставал из мёртвых, превращались в пытку.

Мамалыгин видел его мучения и поддерживал как мог. Кипятил утром воду на плитке, и они вдвоём пили чай из больших алюминиевых кружек, обжигая губы и постепенно сбрасывая с себя сонную одурь. К чаю добавлялись кусок чёрного хлеба и пара кусочков пилёного рафинада, о который с непривычки можно было сломать зубы. Костя навсегда запомнил вкус этого чая и то, как он прихлёбывал обжигающий напиток из полулитровой кружки, как смачно хрумкал сахар и какой необыкновенно вкусный был этот черный, не до конца пропечённый хлеб. Чай согревал внутренности, и сам он словно оттаивал с мороза. Уже не так мрачно смотрел на окружающее, в душе его брезжила смутная надежда, что рано или поздно всё образуется. Так придавленный жестокими обстоятельствами человек находит оправдание своей жизни даже в самых отчаянных условиях. Это потому, что человек не может жить без надежды и без веры: надежды на лучшее и веры в справедливость. Как только вера иссякает, заканчивается и жизнь. И даже если человек не умирает сразу, то становится чем-то вроде червяка, который существует в силу инстинкта, не чувствуя ни боли и ни радости, – обретается в своей собственной замкнутой Вселенной, где нет ни света, ни звуков, ни проблеска мысли и ни толики сочувствия.