Память сердца

Они кивнули друг другу и все трое подошли ко мне. Подвели к табурету и насильно посадили на него. Двое держат за руки, а следователь вставляет мне в уши две ручки и с силой вдавливает внутрь. От нестерпимой боли я резко вскакиваю и нечаянно ударяю следователя головой в подбородок. Как он рассвирепел! Закричал, как ненормальный, ударил наотмашь, и все трое стали меня бить. Повалили на пол, пинали сапогами. Я закрывался как мог. Но разве убережёшься? Изо рта и из ушей у меня пошла кровь. Я закричал, стал звать на помощь. Тогда двое сели на меня, стали затыкать рот какой-то тряпкой. Потом подхватили на руки, подняли и с силой бросили на пол плашмя, чтобы отбить внутренности.

– Будешь подписывать?

Я молчу.

Тогда снова поднимают и бросают на пол.

Так несколько раз.

Потом, видно, устали, бросили меня, ушли.

Я лежу на полу. Боль по всему телу, в горле пересохло. С трудом поднимаюсь, сажусь на табурет. Смотрю: на столе следователя лежит раскрытая папка с протоколом допроса, а рядом с ней – наган. Дверь в кабинет прикрыта неплотно. Из коридора доносятся разговоры и смех. Потом наступила тишина. Следователь не появляется, хотя стоит в коридоре, чего-то ждёт. Я так и понял, что они ждут, что я схвачу наган и что-нибудь сотворю. Но я их раскусил и не поддался на их уловку.

Минут через десять зашёл следователь. Вызвал конвоира, и меня увели в общую камеру. На нарах свободного места нет. Я прилёг на пол возле стены. А жажда мучает – невмочь! Глотка пересохла. Хоть бы один глоток воды! Но её в камере не было. Ко мне подошел седой, ещё крепкий старик с широкими кустистыми бровями. Спрашивает:

– Как, сынок, подписал протокол?

Я отрицательно помотал головой. А он говорит:

– Терпеть надо, пока силы есть. Ты, главное, не слушай провокаторов. Тут всем предъявляют одинаковые обвинения по пятьдесят восьмой статье.

В камере тогда находилось человек двадцать пять: партийные и беспартийные, старые и только со школьной скамьи, рабочие и крестьяне, врачи и учителя. Были и ленинградцы – бывшие ссыльные по делу об убийстве Сергея Кирова. В каждой камере сидели провокаторы. Они всех уговаривали, чтобы подписывали быстрее и себя не мучили; следователи всё равно своего добьются, а мы ничего не докажем, только подорвём своё здоровье. Следователи и сами нам говорили: «Признайтесь, назовите руководителей, тогда наказание будет небольшим». Тех людей, которые подписывали протокол, даже не читая, больше не вызывали, им разрешили передачи. Себя они чувствовали бодрее, чем мы, хотя тоже не знали, что их ожидает завтра. Не подписавших признание было мало, и все они, вроде меня, лежали в лёжку и стонали от боли. Спать в первую ночь я не мог, только дремал, то и дело просыпаясь от лязга замков и от страха, что меня снова заберут на допрос. Разговаривать нам не разрешалось, но арестованные потихоньку говорили меж собой, рассказывали свои истории.

Седой старик, который в первый раз подходил ко мне, сидел там уже неделю, но его на допрос ещё не вызывали. Он был старый член партии. При царе за революционную деятельность долго сидел в тюрьме, затем эмигрировал. В Россию вернулся после февральской революции. Был участник боёв 1917 года, вместе с Крыленко арестовывал царское правительство в Гатчине. Потом работал в аппарате ЦК. После смерти Ленина его арестовали и долго держали без следствия и суда в московской тюрьме. Затем осудили по пятьдесят восьмой статье на десять дет. Он отбыл срок и ссылку, а затем его вновь арестовали.

«Меня оклеветали тогда по указанию Сталина, – уверенно сказал он. – За то, что я выступил в 1922 году на съезде партии против избрания Сталина генеральным секретарем. У него нутро меньшевистское, он только притворяется большевиком».

Меня тогда поразили эти слова.

Ещё мне хорошо запомнилась история одного канского врача, тоже уже немолодого человека. В камере он сидел первые сутки. Рассказывал о себе так: