Память земли

Сергей Голиков, вопреки своему положению партийного вожака района, не был сильным человеком. Но у него были твердые принципы: жить надо честно.

После разговора с Конкиным он две ночи подряд лежал с открытыми глазами, решал: уходить из района или нет? Он отлично знал, что в его стране давным-давно решены проблемы добра и зла, отлично знал, какие поступки в его ситуации считаются положительными, а какие отрицательными, и что он, как бы ни фанфаронил, а в конце концов поступит образцово-положительно. Эти итоги, уже заранее предрешенные, бесили Голикова. Нет, к черту! Он желает сам разобраться во всем! Только разговаривать с собою надо совершенно прямо, без оглядок на готовые политические формулы.

Он задавал себе вопрос: «Может ли коммунист быть дезертиром, какими бы исключительными обстоятельствами ни объяснялось его дезертирство?»

И отвечал: «Разумеется, нет. Зачем тянуть время дурацкими вопросами?»

Он спрашивал: «А если это не только не дезертирство, а, наоборот, переход на более трудный и нужный обществу участок? Как тогда?»

И убежденно отвечал: «Тогда переходи завтра же».

Таким образом, все становилось ясным. Но независимо от ясности на сознание давили слова: «бросил периферию», «не справился», «не обеспечил». Эти слова питались резолюциями внеочередных бюро, которых еще не было, но которые, безусловно, будут. Эти убивающие слова звучали на собраниях, которые еще не состоялись, но совершенно твердо состоятся.

«Да что за рабство! — бунтовал Сергей. — Неужели ты, Голиков, настолько уже отравился административным духом, что ты, не боявшийся танков, пугаешься пустых канцеляризмов? Обвинения не вытекают из твоего завтрашнего поступка. Твой поступок диктуется желанием принести советской науке пользу».

В этом была логика. Однако вне логики вслед за словами «не оправдал», «бросил» вставал факт исключения из партии. Больше того, Сергей сам с той же убежденностью, с какой расстрелял бы предателя, голосовал бы за исключение самого себя…

Он тянулся к ночному столику, нащупывал в пачке торцы папирос и осторожно, чтоб не разбудить Шуру, закуривал. Потом опускал на пол босые ноги, в трусах подходил к окну и, затягиваясь, видел, как освещается его грудь и мальчишеский сухой живот.

«Глупости! — говорил Сергей. — Ты человек, и «они» люди. Нельзя не объяснить «им», что тебя зовет единственное твое на свете — твоя работа, исследовательский институт. Тебя не исключат».

Он чувствовал: действительно, объяснить можно и, значит, все-таки можно уйти. Но поперек дороги, ведущей из района в институт, неожиданно вставала новая преграда — Волго-Дон… Хотя секретарь райкома Голиков имел к расположенным на его земле строительным объектам такое же приблизительное отношение, как английский король к управлению Англией, он с каждым днем испытывал за Волго-Дон чувство все большей ответственности. Стройка притягивала Голикова и космическими масштабами, и неестественно огромным количеством техники, которой Сергей изумлялся, проезжая мимо, и даже воюющим где-то в хуторах Степаном Степановичем Конкиным. Черт ее знает, но, даже на расстоянии дохнув воздухом стройки, позорно было от нее отказаться.

Стоя босиком в полумраке комнаты, Голиков стряхивал с себя задумчивость, смеялся:

«Может, хватит валять дурочку, Серега? Удостоилась стройка понравиться тебе или не удостоилась, не делай вида, что этот факт меняет твое решение. Все решено без тебя, точно так же, как решалось в войну. Да и какой чудак может панькаться с настроениями Голикова или какого-нибудь Моликова, если впервые в истории перекрывается Дон?»

В результате всех самодискуссий Сергей пришел к тому выводу, к какому и полагалось: вопрос с институтом надо отложить до иных времен и секретарство не бросать. Во всяком случае пока, до очистки от станиц волго-донской территории.

Чтобы утвердить душой этот шаг, Сергей обставил его в мыслях самыми торжественными словами: «ответственность перед государством», «народ», «могущество» и — взятыми у Конкина — «преобразование планеты».

2

Вооружившись таким образом, Голиков начал действовать. Он без особого рвения и горения, но с привычной сноровкой студента-отличника принялся изучать колхозы. Наставником его был Орлов. Они вместе, в одной машине — то орловской, то голиковской — уезжали с утра в окрестные станицы, и Сергей из-под могучей руки Бориса Никитича смотрел на районную жизнь. Повернувшись теперь к этой жизни, к сфере действий Бориса Никитича Орлова, Сергей, по существу, впервые увидел его. Орлов управлял народом настолько четко, генеральски-безоговорочно, что Сергей, не обладавший такими качествами, стал проникаться к учителю уважением, даже почтительностью.

Борис Никитич тоже был доволен. Он охотно, не считаясь с трудом и временем, ездил по колхозам, потому что и смолоду любил работать и до сих пор целиком отдавал себя делу. Кроме того, он знал: чтоб не осложнить переход в область, надо как следует подготовить заместителя, держать в ажуре район. Но все же едва ли не основным было сердечное отношение к Сергею, отеческое желание нравиться ему.