Памяти Лизы Х

Привычные портреты на стенах, Сталин в середине, по бокам Ленин и Энгельс почему-то. А Маркс где? Неужели нету? Есть, есть он, в книжном шкафу стоит, где стеклянная дверца, рядом еще с каким-то бюстом с острой бородкой. Дзержинский, наверно. Маленький такой. На другой полке стоял какой-то странный прибор — астролябия, похоже.

Заляпанный чернилами старый стол. За ним сидел маленький подслеповатый инвалид.

— Наверно, ногами болтает, до пола не достают, — подумала Лиза.

Иван Ильясович, начальник парткома больницы, был выдвиженец — национальный кадр, преданный сын советской власти в самой своей сути. Он с детства был ничейный, его отца, полуграмотного татарина, забрали открывать Соловки, в первой же партии забрали вместе с адвокатом, у которого он служил шофером. Лет десять назад от него пришла пара писем. А сейчас? Месит снег рваными сапогами? Или раскрошило его белые кости, прибитые к берегам большой земли?

Да и про мать он давно не знал ничего — отправила его к родным, потом их посадили, потом к другим в деревню. Пришли раскулачивать — пацана в заградотряд взяли, стрелял хорошо. Четыре года в седле, расстреливал почти каждый день. Кого у стенки в грудь, кого в затылок. По одной пуле на каждого тратил, не мучил.

После коллективизации он заскучал в небольшом степном городке охранником и захотел в ДОСААФ, с парашютом прыгать. Вот и прыгнул — обе ноги сломал. Кое как встал на ноги, с палкой ковылял.

Куда его теперь пристроить? Организатором, за столом сидеть и распоряжаться. У него получалось хозяйствовать, как требовали: сурово, за каждую копейку рвать зубами. Сторожевой пес, сам лишнего не откусит и другим не даст.

Он получил комнату, подушку-одеяло, а портреты вождей у него свои были.

По ночам ему снились шамкающие рты, сухие руки лезли, хватали за плечи, тянули к себе. Он кричал во сне: перестреляю, мать твою, тататататата! Прибегали разбуженные соседи с водой.

— Ильясыч, на, попей, кончилась война уже.

Потом он не мог заснуть, с рассветом выходил во двор, подтягивался на турнике, швырял гири, обливался ледяной водой из колонки.

Приходил на работу опрятный и свежий, носовые платки стирал каждый день — утирать лоб в жару.

Брала его зависть на молодых красивых, любил припугнуть, пошутить. Но с годами помягчел, не мстил зря.

Иногда ходил к базарным проституткам, иногда в больнице находилась просительница или жалеющая. Меру знал, не зарывался, страх не забывал его: сегодня ты, а завтра тебя.

Но летели дни, годы, в воздухе уже звенело войной, и завтра представлялось неизбежно печальным. Вечерами он выпивал стопку самогонки, слушал радио и читал газету. Читал долго, медленно, шевеля губами, потом ложился спать.

А сейчас он аккуратно перелистывал бумаги, смотрел на Лизу с вежливой улыбкой и молчал. Выжидал: сама спросит зачем позвал? Она молчала, руки начинали дрожать в карманах халата.

— Ну здравствуйте, Елизавета Темуровна, можно, буду по-отечески звать Лиза? Ходжаева? Профессору Ходжаеву родственница, так сказать. Как двоюродная племянница прописана, значит, — прочел он громко, постучал пальцем, — много у него родственников. Эх, на Тезиковке все родственники, время-то военное!

Она молчала.

— Слыхал, уже самостоятельно апутции делаете? Апутации! — Он запутался, посмотрел в дело, наклоняя голову вбок, как птица. Никто не мешает? С Татьяной Васильевной на мировую уже, так сказать? В военное время ругаться не хорошо, Лиза, вы же понимаете, да?

— Кто это? — она вдруг вспомнила, как налетела на нее Таня из хирургии, кинула в Лизу стопку халатов: истории болезней не так, все не так, и гнать ее, гнать надо! Как выскочили другие из сестринской, а женщина кричала и материлась, пока санитарка не пришла: иди, Таня, не поможет тебе. Лиза знала, что у нее на фронте муж, может убили его, и так она горюет?

— Таня, хирург, — напомнил Иван Ильясович, — да уж, знаю, это у меня должность такая: все знать-понимать, и время военное. У вас ведь это, шуры-муры, так сказать, с доктором Фридманом? Близкие, так сказать, отношения?

— Вас это не касается.

— И не касается, и касается. У меня больничный штат небольшой, все на виду, да и время военное. Ну добрые, так сказать, отношения — это хорошо. Доктор наш веселый, лишний на язык. Ему бы это, так сказать, помалкивать надоть, чтобы врагов не нажить. А если есть враги — чтоб им неповадно было. Вы уж нам помогите доктора сберечь.

— Нам? Кому вам?

— А то вы не понимаете. Вот если знать, что доктор говорит, можно и уберечь, направить. И припугнуть. Вот родитель ваш не уберегся, так сказать.

Она встала. Его постоянное «так сказать» было невыносимо, как гвозди в голову забивал: так сказать, так сказать.

— Расстреляете на месте, если я вам в лицо плюну?

— Нет, девочка, не расстреляю, да и не могу: мы суд справедливый на то имеем. Я понимаю, понимаю, так сказать, детское горячее сердце, девичья любовь. Не хотите — не надо. А доктора свово берегите!

Она закрыла за собой дверь, и тут накатил страх. Как это случилось, что такие слова вылетели? Сейчас ее уведут, и за Ходжаевыми придут, и за Ильей, и за Таней…