Памяти Лизы Х

А потом началось: сначала брата Натана арестовали, потом его жену, детей-студентов. Потом и самого Натана. В красивом доме в двух больших комнатах остались Илья и его мать, Эсфирь Ханаевна, врач туберкулезник. Сначала они ждали ареста каждый вечер. Потом привыкли, загнали страх куда-то внутрь, глубоко, погрузились с головой в рутину жизни, и даже радости нашлось место. И надежде, что Натан вернется, а они будут дома, и встретят его, и другие родные вдруг придут в это же самое время. И все будут обниматься и плакать радостными слезами, как в кино.

Но потом грянула война. Войну тоже ждали, но как-то несерьезно. Там она, далеко. И была в общем-то далеко, пока не пришло письмо от отца: в штрафбате, и он, и брат, и еще знакомых встретили. Обрадовались, что жив. Война мать родна, не расстреляли в застенке, может и поживут еще.

А теперь Илья собрался на фронт. В двух больших комнатах были накрыты столы: плов с требухой, лепешки, водка, чай с сахаром, сушеный урюк. Толпились, говорили, перебивали друг друга, банальничали тостами, смеялись, как будто не нависла над ними смерть. Сегодня один, завтра другой.

Эсфирь Ханаевна стояла с Лизой во дворе. Курили, молчали. Лиза хотела рассказать ей, как любит Илью, весело любит, преданно, сильно. Обнялись, давились слезами. Подошел Илья.

— Эй, вы что тут раскисли. Прекратите, а то я тоже заплачу.

И вдруг действительно заплакал с ними, громко, размазывая слезы по лицу, как ребенок. Вот так и стояли втроем, обнявшись, в темноте двора. Ветер легко кидался в них сухими листьями, они застревали в лизиных волосах.

— Ну все, поплакали и будет. Пойдемте в комнаты, — оторвалась от них Эсфирь.

Лиза держала его за рукав, замерла, не отпускала.

— Да, пойдем в комнаты.

Вскоре стали прощаться.

Выходили толпой в темноту улицы, Лиза обернулась на яркий прямоугольник освещенного коридора, силует Ильи с поднятой рукой. Дверь закрылась. Вскоре подошел трамвай, Лиза ехала с двумя знакомыми врачами. Один жил почти рядом. С остановки шли вместе. По дороге он успокаивал ее: это не передовая, это госпиталь, под зенитным прикрытием.

Дома Лиза рассказала, что провожали на фронт хирурга. Учителя ее и вообще близкого человека.

— Только молиться теперь, чем еще поможешь?

Эльвира принесла из спальни темную потрепанную книгу, стала искать, страницы выпадали, разлетались по полу.

— Как будем молиться? — недоумевала Лиза, поднимая их.

— Моя русская мама тайно молилась православному богу. Когда сын болел, мы обе молились, на коленях стояли, с поклонами, как надо. А бог сказал «нет»! Кому сказал нет? Маленькому ребенку? Маленькому ребенку сказал нет. Отнял у него жизнь! — Закрыла книжку, сунула как попало страницы внутрь.

— Не будем молиться, чтобы не сказал нет!

Достала наливку из буфета, рюмки.

Пили, плакали, кричали проклятия. Ходжаев пытался вразумить их, но его прогнали в кабинет.

На вокзале все повторилось: и слезы, и за рукав держалась крепко. Толпа, плач, крики, построились. Ополчение отдельно, инженеры, врачи — отдельно. Махали руками куда-то, без надежды поймать взгляд.

Лиза и Эсфирь вышли на площадь. С тех пор, как Лиза приехала сюда жить, место изменилось: асфальт, скамейки, фонари. Будка с едой. Выпили газировки, чокнулись за здравие. Сели на трамвай и поехали на работу.

В госпитале все шло своим чередом. Обняли Лизу, которые знали, что у нее с Ильей роман. Кто не знал или завидовал, промолчали.

Через две недели от Ильи пришло письмо. Шутливое, кормил белок с руки, ел соленые огурцы, замерзает по ночам без нее. Много писал про операции, в основном черепные. Передавал приветы, просил навестить мать. Скучает. Видно было, что работа заполняла его целиком и то небольшое место для нее в его жизни стало еще меньше. Как далеко запрятанная в ящик вещь, которую некогда поискать, некогда шарить рукой в темноте, а если и найти, бесполезно повертеть в руках и положить обратно.

Писал часто. Весело. Лиза подружилась с его матерью, называла ее Фирой. Обе были на «ты», подружки. Фира дала Лизе ключ: приходи, когда захочешь. Лиза заходила часто. Читали вслух письма Ильи.

Однажды пришла вечером, Фира сидела в темноте. В руках — похоронка на мужа.

— Илье не пиши, и я не буду, — сказала Фира, — каждый день думала, не сегодня, только не сегодня. Хорошо хоть Илюша не дома, не дай бог кому перед фронтом узнать. Вообще из штрафбата живыми приходят? Кто убил? Немец или смершак пристрелил?

Она не плакала, сидела прямо, беспрерывно курила.

— Лиза, у меня к тебе просьба. Если можно, возьми мое обручальное кольцо, надень. Как талисман, что ли. Пожалуйста.

— Фира, мне нельзя кольца. Ничего на руки нельзя. Я на шею могу повесить, под одежду. Пока Илья там. А потом отдам ему, если надо будет.

— Хорошо.

Фира сняла кольцо, поискала в кухонном ящике бечевку.

— Мне наша домработница крестик дала когда-то, дома держу в коробке. Кольцо у меня, как крест, на шее будет. Талисман, да.

Лиза завязала двойной узелок, надела под кофту.

— Фира, я сегодня в ночь, пойдем, переночуешь у нас в госпитале.

— Да, да, спасибо. Не хочу одна сегодня. Завтра от вас на работу поеду.