Памятники поздней античной научно-художественной литературы II-V века

Но и в войне и мире, вне государства и внутри его, со всех сторон прославила себя римская доблесть и никакая другая победа, более чем тарентинская, не показала храбрость римского народа, мудрость сената, благородство полководцев. И что за люди были те, которые в первом сражении были раздавлены слонами! У всех в груди раны, некоторые умерли на трупах своих врагов, у всех в руках мечи и на лицах следы угрозы; и в самой смерти еще жил в них гнев. Пирр был до такой степени удивлен этим, что воскликнул: "О! как легко было бы овладеть целым миром или мне с римскими воинами или римлянам под моим царствованием!" А каково рвение у еще оставшихся в живых в пополнении войска! "Вижу я, — сказал Пирр, — что рожден под созвездием Геркулеса: ведь, словно у гидры Лернейской, столько сбитых вражеских голов возрождаются из своей крови!" А каков был тот сенат, когда, после речи Аппия Слепого[817], изгнанные со своими дарами из Рима послы на вопрос своего царя, что они думают о вражеском городе, признались: Рим показался им храмом, сенат — собранием царей. Каковы, наконец, сами полководцы! на войне ли, когда Курий отослал назад лекаря[818], предлагающего продать ему жизнь царя Пирра, а Фабриций отверг предложенную ему царем часть владений, или в мирное время, когда Курий предпочел свои глиняные сосуды самнитскому золоту, Фабриций же, облеченный цензорской властью, осудил, как бы за роскошь, консула Руфина[819], у которого было около десяти фунтов серебряной посуды! А потому удивительно ли, что с такими нравами, с такой воинской храбростью римский народ стал победителем и в одну только тарентинскую войну, за четыре года, подчинил своей власти большую часть Италии, наиболее сильные народы, богатейшие города и самые плодородные области?

Что более невероятно, чем эта война, если сопоставить начало ее с ее исходом? Победитель в первом сражении Пирр, приведя в трепет всю Италию, опустошив Кампанию, берега Лириса и Фрегеллы, взирал с пренестинской крепости[820] на Рим почти как на свою добычу, и с расстояния двадцати миль он веял в глаза встревоженных граждан дымом и пылью. А потом тот же самый Пирр, вынужденный дважды покинуть поле боя, два раза раненный, бежал через сушу и море в свою Грецию; наступил мир и покой. И так велика была военная добыча от столь многих и богатейших народов, что Рим не вмещал плодов своей победы. Не было ведь в городе ни одного более прекрасного или более блестящего триумфа. Что видел Рим до этого дня? ничего, кроме скота вольсков, стад сабинян[821], двухколесных повозок галлов, сломанного оружия самнитов; а теперь, если взглянуть на пленников: молоссы, фессалы, македоняне, бруттийцы[822], апулийцы и луканцы; если на великолепие: золото, пурпур, знамена, картины и роскошь Тарента! Но ни на что римский народ не смотрел охотнее, чем на тех зверей, наводивших страх своими башнями, которые теперь, почуя свое пленение, понурив головы, следовали за конями-победителями.

Это второй возраст римского народа и как бы его юность, он находился тогда в силе и расцвете, бурлил и кипел, сохраняя в го же время какую-то пастушескую грубость, он дышал неукротимой гордостью.

ПЕРВАЯ ПУНИЧЕСКАЯ ВОЙНА

(II, 1-2)

Италия покорена и подчинена, римский народ, существовавший уже почти пятьсот лет, с гордостью наблюдал рост своего могущества; и вот он, сильный и юный, стал помышлять об овладении вселенной. Удивительно и невероятно, что народ, который в течение пятисот лет воевал на родине, с большим трудом подчинив себе Италию, в эти последующие двести лет прошел войной и победами по Африке, Европе, Азии и затем по всему миру.

Подобно пожару, который опустошает стоящие на пути леса, но, дойдя до реки, внезапно затихает, римский народ, победитель Италии, дойдя до пролива, на короткое время остановился. Вскоре, увидев богатейшую добычу, находящуюся под рукой и как бы оторванную от его Италии, он загорелся страстью захватить ее и подчинить континенту, полагая, что война и оружие сделают то, чего не могли сделать ни мосты, ни дороги. Но вот случай представился, и сама судьба открыла путь в ту сторону, когда союзный город Сицилии Мессана обратился к нему с жалобой на деспотизм карфагенцев. Рим, так же как и Карфаген, страстно желал завладеть Сицилией, и оба, равные по стремлению и силе, одновременно домогались господства над миром.

Итак, под видом помощи союзникам, а на деле подстрекаемый добычей, невзирая на пугающую новизну предприятия (такова была уверенность в своих силах), этот грубый, этот пастушеский и поистине сухопутный народ доказал вскоре, что для храброго безразлично: воевать ли на лошадях или на кораблях, на суше или на море.