Памятники поздней античной поэзии и прозы II-V века

4. Судилище было украшено, как для слушания торжественной речи, присутствовала вся знать, так как Домициану важно было на процессе перед множеством собравшихся уличить Аполлония в причастности к делу тех людей[445]. Аполлоний же настолько презирал императора, что даже не смотрел на него, а когда обвинитель стал поносить его за эту гордость и велел ему смотреть на бога всех людей, он поднял свои глаза к потолку, показывая, что смотрит на Зевса, а любящего нечестивую лесть считает хуже льстеца. Предъявлял обвинитель и такие требования: "Император, измерь воду[446]; если ты дашь ему много времени, он удушит нас. Вот у меня записаны все обвинения, о которых ему надо говорить, пусть отвечает на каждое в отдельности".

5. Похвалив его за совет и приказав Аполлонию защищаться так, как советовал сикофант[447], император опустил некоторые статьи обвинения как маловажные и сосредоточил свои вопросы вокруг четырех статей, на которые, думал он, тот затруднится ответить. "Почему, — спросил он, — ты носишь не обычную для всех одежду, но свою собственную[448] и особую?" — "Потому, — последовал ответ, — что кормилица-земля одевает меня, и я не обижаю несчастных животных". — "Из-за чего люди называют тебя богом?" — "Потому что всякий человек, считающийся добрым, получает в знак уважения прозвание бога". Откуда он заимствовал эту мысль, я уже показал в рассказе об Индии[449]. Третий вопрос был задан относительно чумы в Эфесе. "По какой причине, на основании каких совпадений ты предсказал Эфесу болезнь?" — "Император, питаясь более скудно, чем остальные, я первый почувствовал беду; если хочешь, я перечислю причины заразных болезней". Тот же, по-моему, испугавшись, как бы он не приписал возникновение этих болезней нечистым бракам[450], беззаконию и его неразумным поступкам, ответил: "Мне не нужно ответа на этот вопрос". Четвертый вопрос касался тех людей[451], и он не сразу перешел к нему, но после длительного времени, многое продумав, и как будто в каком-то замешательстве стал спрашивать не так, как все того ожидали. Ведь думали, что он, перестав притворяться, не удержится и назовет тех мужей по имени и будет страшно кричать по поводу жертвоприношения. Он же повел речь совсем иначе, подступая к вопросу незаметно: "Скажи мне, — спросил он, — когда ты вышел из дому в тот день и отправился на поле, кому принес ты в жертву[452] ребенка?" Но Аполлоний, как на мальчишку, закричал на него: "Замолчи! Если я вышел из дому, то я пришел на поле, если это так, то я принес жертву, если принес жертву, то и съел. Но пусть об этом расскажут люди, достойные веры". При этих словах послышалось одобрение, большее чем дозволяется в императорском судилище; Домициан, считая, что присутствующие свидетельствуют в пользу Аполлония, и под каким-то впечатлением от его умных и здравых ответов, сказал: "Я снимаю с тебя обвинение, но ты останешься здесь, пока мы не встретимся с тобой частным образом". Тот же, воспрянув духом, воскликнул: "Тебе, император, спасибо, а вот из-за этих преступников[453] погибли города, острова наполнены беглецами, материк — рыданием, войско — трусостью, сенат — подозрительностью. Если хочешь, можешь не удерживать меня. Если Же нет, то пошли взять мое тело; душу ведь взять невозможно, да даже и тела моего ты не сможешь захватить.

Но отступи, не убьешь ты меня, не причастен я смерти".

Книга II. О ПОДРАЖАНИИ И ВООБРАЖЕНИИ

(гл. 22)

В то время, как они находились в храме (а времени прошла немало, пока царю докладывали о прибытии чужеземцев); Аполлоний спросил Дамида: "Скажи мне, Дамид, существует ли нечто, что мы называем "живописью‟?" — "Конечно, — ответил Дамид, — она существует, раз существует истина". — "А что делает это искусство?" — "Оно, — сказал Дамид, — смешивает все имеющиеся краски — синюю с зеленой, белую с черной, ярко-алую с бледно-желтой". — "А зачем она их смешивает? — опять спросил Аполлоний — неужели только для того, чтоб бросаться в глаза своей пестротой, как поступают женщины, пользующиеся притираньями?" — "Нет, — ответил Дамид, — она делает это в целях подражания, чтобы изобразить пса, коня, человека, корабль, одним словом, все, что Гелиос видит перед собой; она изображает даже и самого Гелиоса, иногда на колеснице, запряженной четверкой коней — именно так он изображен здесь — иногда озаряющим все небо, если художник хочет написать жилище богов в эфире". — "Значит, — сказал Аполлоний. — живопись, Дамид, есть не что иное, как подражание?" — "А что же другое?" — ответил Дамид. — Если бы она была чем-либо иным, то она была бы смешна, так как зря тратила бы краски". — "А те образы, которые видны подчас на небе в просветах между облаками, — то кентавры, то олени, то, клянусь Зевсом, даже волки и кони, — разве они тоже созданы путем подражанья?"