Памятники средневековой латинской литературы X-XII веков

Я тотчас же отправился на родину и привез свою подругу, намереваясь вступить с ней в брак. Она же едва соглашалась и даже старалась отговорить меня, указывая на два препятствия: на опасность и на бесчестье для меня. Она клялась, что никакое удовлетворение не смягчит дядю, как и обнаружилось впоследствии. Она спрашивала: как может она гордиться этим браком, которым она меня обесславит, а себя вместе с тем унизит? Каким только пыткам не обречет ее весь мир за то, что она лишит его столь великого светоча? Сколько проклятий, сколько ущерба для церкви, сколько слез среди философов вызовет этот брак! Как непристойно, как прискорбно было бы, если бы я, человек, созданный природой для общего блага, посвятил себя одной-единственной женщине и надел на себя такое позорное ярмо. Она решительно отказывалась от этого брака и утверждала, что он будет для меня во всех отношениях постыдным и тягостным. Прежде всего она указывала и на мой позор, и на те трудности брачной жизни, избегать которых апостол учит нас такими словами: «Соединен ли ты с женою? Не ищи развода. Остался ли без жены? Не ищи жены. Впрочем, если и женишься, не согрешишь; и если девица выйдет замуж, не согрешит. Но таковые будут иметь скорби по плоти. А мне вас жаль» (Коринф., 7, 27—28). И далее: «А я хочу, чтобы вы были без забот» (там же, 32). Если же я не последую ни этому совету апостола, ни убеждениям святых отцов, говорила она, мне следует обратиться к философам и внимательно прочесть, что написано по поводу брачного ига о них самих или в их сочинениях. К такому приему, чтобы вразумить нас, охотно прибегают даже и святые отцы.

Вот, например, свидетельство блаженного Иеронима в первой книге «Против Иовиниана», где он вспоминает[247], как Феофраст, подробно описав невыносимые тяготы и постоянные тревоги, доставляемые браком, приводит очень убедительные доводы, чтобы мудрец не женился, заключая так эти наставления: «Кого из христиан не смутило бы такое рассуждение Феофраста?» В том же сочинении Иероним говорит: «Когда Гирций спросил Цицерона, женится ли тот на его сестре после развода с Теренцией, Цицерон от этого решительно отказался, говоря, что он не может одинаково заботиться и о жене, и о философии. Он ведь не сказал просто «заботиться», а прибавил «одинаково», не желая заниматься тем, что потребует забот наравне с философией. Не говоря уже о том, что это помеха для философских занятий, следует рассмотреть самый образ жизни в законном браке.

Что общего между учениками и челядью, налоем для письма и люлькой, между книгами или таблицами и прялкой, грифелем или пером и веретеном? Кто, наконец, погрузившись в богословские или философские размышления, может вытерпеть детский плач, колыбельные песни кормилиц, суетливую толпу домашних слуг и служанок? Кто в состоянии переносить эту постоянную нечистоплотность младенцев?

Ты скажешь, что это возможно для людей богатых: в их дворцах или домах есть различные покои, при их состоятельности расходы неощутимы, ежедневные заботы их не мучают. Но ведь условия жизни для философов совсем не такие, как для людей богатых; также и те, кто занимается приобретением богатств и предается мирским заботам, не занимаются ни богословием, ни философией. А поэтому некогда и знаменитые философы древности, презиравшие и не просто покидавшие мирскую жизнь, но прямо бежавшие от нее, отказывали себе во всех удовольствиях и лишь в объятиях философии отдыхали. Один из них, и притом величайший, Сенека[248], поучая Луцилия, говорит так: «Нельзя заниматься философией лишь на досуге. Для того чтобы посвятить себя этой науке, надо все оставить, потому что для нее всякого времени мало. Для философских занятий небольшая разница — прервешь ли ты их на время или прекратишь навсегда. Покинутая тобой философия подле тебя не останется». Делам надо противоборствовать, и не улаживать их, а удалять от себя. Что у нас теперь принимают на себя ради любви к Богу те, кого по праву называют монахами, то у язычников ради любви к философии принимали на себя благородные философы. Ведь поистине у всех народов, и у язычников, и у иудеев, и у христиан, были люди, превосходящие прочих либо верой, либо высокой нравственностью, отличавшиеся от толпы воздержностью или строгим образом жизни. У иудеев такими были в древние времена назареи, которые согласно закону посвящали себя Господу, или сыны пророков, ученики Илии или Елисея, которые в Ветхом Завете, как толкует блаженный Иероним[249], изображены монахами. Таковы же были три совсем недавние секты, которые Иосиф в 18-й книге «Древностей»[250] определяет как «фарисеев», «саддукеев», «ессеев». А у нас это те монахи, которые подражают или совместной жизни апостолов или, еще более ранней, отшельнической жизни Иоанна Крестителя. А у язычников, как уже сказано, таковы философы. Название «мудрость», или «философия» применялось ими не столько к усвоению познаний, сколько к святости образа жизни, как это видно из самого происхождения этого названия и из свидетельств святых отцов.