Памятники средневековой латинской литературы X-XII веков

Наутро ко мне сбежался весь город. Трудно, и более того, невозможно описать, как были все ошеломлены, как жалели меня, как удручали своими восклицаниями и причитаниями. Всего же больше мучили меня клирики, то есть мои ученики, так что я гораздо больше страдал от их сожаления, чем от своей раны, сильнее чувствовал стыд, чем физическую боль. Я думал о том, какой славой я еще совсем недавно пользовался и как легко слепой случай унизил и даже уничтожил ее. И как же праведен был суд Божий, поразивший ту часть моего тела, которой я согрешил! Какой справедливой изменой отплатил мне человек, которому раньше изменил я сам! Как будут прославлять мои противники эту справедливую месть! Какая неутешная печаль постигнет моих друзей и родных! Как заговорит весь свет о позоре одного человека! Куда же идти мне после этого? Как выйти на люди? Ведь все станут указывать на меня пальцами! Для всех я буду чудовищным зрелищем!

[Абеляр в монастыре св. Гильдаса]

15. ... Но сатана теперь так меня преследует, что я не нахожу места, где бы мог успокоиться или просто жить, а блуждаю повсюду, подобно проклятому Каину: меня, как я уже говорил, беспрестанно мучат «отвне — нападения, внутри — страхи», постоянно терзают и внешний, и внутренний страх и борьба. От моих духовных детей мне приходится переносить гонения более частые и более жестокие, чем от моих врагов, потому что дети мои всегда находятся при мне, и их нападения мне приходится встречать лицом к лицу.

Телесное насилие от врагов грозит мне, когда я выхожу из монастыря. В самом же монастыре мне постоянно приходится иметь дело с жестокими и коварными замыслами моих духовных детей, — а ведь это монахи, порученные мне как настоятелю, то есть как отцу. Сколько же раз они пытались извести меня отравой! Совсем так же, как это было со святым Бенедиктом. О, если бы та же самая причина, по которой он покинул своих развращенных детей духовных, могла бы заставить и меня последовать примеру столь великого отца церкви! В противном случае, подвергая себя явной опасности, я докажу этим не любовь свою к Богу, а лишь желание искушать его.

Так как я, стараясь уберечься от этих ежедневных покушений, стал, насколько возможно, внимательно относиться к своей пище и питью, они пытались отравить меня даже святыми дарами, бросив яд в потир! А когда я однажды отправился в Нант навестить больного графа и там остановился у одного из моих братьев по плоти, они замыслили отравить меня с помощью сопровождавшего меня слуги, полагая, что там я менее всего могу предвидеть подобное. Но по промыслу Божьему, я не коснулся приготовленной для меня пищи, а один из прибывших со мною монахов воспользовался ею по неведению и тотчас же умер; слуга же, бывший виновником этого, испугавшись улик и мучимый совестью, бежал.

Когда преступность моих духовных детей стала для всех совершенно очевидной, я начал, по мере возможности, открыто выступать против их злодейских замыслов, перестал ходить в собрание аббатства и пребывал в кельях лишь с немногими близкими людьми. Если бы монахи узнали, что я намерен куда-нибудь поехать, они выставили бы на дороге подкупленных разбойников, чтобы меня убить.

ИЗ «ВОПРОСОВ ЭЛОИЗЫ»

XII вопрос Элоизы

Заслуживает некоторого рассмотрения также и то, что мы читаем у Матфея о работниках, посланных в виноградник, из которых первые все же — и это очевидно — завидовали пришедшим позднее, на что хозяин возразил им таким ответом, которого они и заслужили: «Или глаз твой завистлив оттого, что я добр?» (От Матфея, 20, 15).

Ведь в грядущей жизни для каждого из блаженных награда будет достаточной, так что никто не станет стремиться иметь больше, чем он получит, и такая там пребудет любовь меж всеми, что достояние другого каждый возлюбит, как свое собственное, и не сможет противиться воле Божьей, и глаз иметь завистливый, тем более что зависть удручает и мучает тех, в ком она есть, как сказал поэт:

Пытки другой не нашли сицилийские даже тиранны
Хуже, чем зависть.

И в другом месте:

Сохнет завистник, когда у другого он видит обилье.

Ответ Абеляра

Следует иметь непременно в виду, что во всякой притче выражен не столько истинный предмет, сколько представлено частичное его подобие, и часто к действительной истине уподобление прибавляется как свершившееся событие.

Ведь, например, когда притча о богаче и Лазаре истолковывается применительно к двум, а чаще ко многим лицам, что, дескать, душа этого человека будет спасена, а душа того будет осуждена, то слова богача, обращенные к Аврааму, никоим образом нельзя понимать буквально: «Пошли Лазаря, чтобы смочил конец перста своего в воде и прохладил язык мой» (От Луки 16, 24). Душа, конечно, не может обладать пальцем или языком, может только тело. Значит то, что говорится о них, относится не к истинности происшедшего в буквальном смысле, а к ее частичному подобию.