Памятники средневековой латинской литературы X-XII веков

Чтец, по счету десятый, закончил чтенье, и приор
Строго знак подает новому брату — запеть!
Но невежда-монах тишину нарушает святую:
«Что мне до знаков твоих? Толком что нужно скажи!»
Тут из монахов один или два, его вразумляя,
Дуют, шипят, чтоб он смолк; он же не хочет молчать.
«Понял я, братцы, уже ваши вздохи: кончайте шипенье!
Верно, велит этот знак к трапезе нам поспешить.
Если бы знак этот дать умели мы в должное время,
⁸³⁰

Дольше бы в десять раз надо нам дуть и шипеть!Надо бы в этот час угостить нас едой предпоследней,
Только грузило в часах медленно слишком идет.
Ночь ведь почти на исходе, а нас приглашают шипеньем
К трапезе первой! Устав надо нам лучше блюсти!
Я хоть разгневан, но все же приду; Творца восхвалите!
Пусть на Господень призыв не опоздает никто.
Пищу нам освятит и питье тот, кто нам их дарует;
Пусть он щедрой рукой нам увеличит свой дар!»
Братию эти слова повергли в испуг и смятенье:
⁸⁴⁰ Сколько сил у кого, дуют они и шипят.
Скоро дутьем и шипеньем как будто наполнилась церковь,
Словно вселились в нее сотни летучих мышей.
Так, коль под шум жерновов окликнешь ты мукомола,
И до слуха его слово твое не дойдет,
Несколько пусть человек засвистят — и откликнется эхо
Громко, как будто от стен свист отразится тотчас;
Так же вздыхает тростник под напором южного ветра;
Струсил волк не шутя, этот заслышавши звук.
Вдруг показалось ему, что гусей, наверно, три сотни
⁸⁵⁰ В церковь проникли, шипя так, что дрожит монастырь.
Вспомнил он случай, когда одного только гуся шипенье
В ужас повергло его, силы лишило в ногах.
Здесь же, внезапно задуты, погасли светильники разом;
Многих страх охватил: мнилось им, кара небес.
«Богу хвала» не пропев, ударили в колокол главный,
С каждым мигом сильней шум становился и гром.
Пуще волк испугался, — привык он, что к трапезе малой
Лишь колокольчик зовет, ныне же сильный удар
Дважды со звонницы грянул: уж, верно, к трапезе великой
⁸⁶⁰ Всех призывал этот звон, коли ошибки здесь нет!
Братия вся, кто куда, врассыпную бежала по храму:
Валят скамью на скамью, книги хватают, кресты.
Служек семь молодых под коврами укрылись, двенадцать
Под балдахин заползли, спрятались восемь в ларях;
Кто под скамью за алтарь, а кто в аналой залезает,
Рясы подол иль кулак в рот затыкая себе.
Силится смех кое-кто удержать, но от смеха трясется;
Многих братьев уже хохот его заразил.
Чтоб поскорее они заткнули раскрытые глотки,
⁸⁷⁰ В дело вступился аббат — нравом он сущий был волк.
Сколько он мог поглотить пятилетней влаги Фалернской!
Мало другим уделив, много себе наливал.
Был он дороден, и шесть жерновов поднять без усилий
Мог бы; могильным червям жирный готовил он пир.
Сладкий шотландский пирог он на день ел по три раза,
В сале его разогрев (сух он казался ему,
И потому, чтоб пирог как будто бы в сале купался,
Щедрой рукою аббат сало туда подливал).
Вот потому-то рыгал он за утренней трапезой часто,
⁸⁸⁰ И со вчерашнего дня был и пресыщен и пьян.
Вряд ли хоть ночку одну аббат проводил без попойки,
Будь это даже в году самая длинная ночь.
Кто из братии всей мог столько вместить в свое чрево?
Кто так щедро умел перцем посыпать яйцо?
Знал он не больше козла, в беседе хрипел он, как коршун,
Голос звучал у него — словно проказой хворал.
Он, словами давясь, поминутно речь прерывая
(Голос его то свистел, то, как бессильный, дрожал),
«Пой же, брат Изенгрим, напев начинай по порядку!» —
⁸⁹⁰ Так он сказал бы ему, если бы мог говорить...
Братия, впрочем, его услыхав, шуметь перестала,
Волку сказала: «Напев, братец, в черед свой начни».
Только невежда лесной не знал ничего о напевах,
И рассердившись, он дал братии гневный ответ:
«Вот почему вы — я понял теперь — так долго шипели?
Что же такое «напев», мне ни один не сказал?
Вижу я, трапезу нашу уводят у нас из-под носа,
Мне ж приказали сейчас лишь за напевом бежать.
Впрочем, если «напев» означает «напиться», то можно
⁹⁰⁰ Ужин простить; коли так — пить я скорей побегу.
Голод печально поет, но жажда терзает сильнее:
Полная чара вина душу несет к небесам».
В погреб его проводить приказал монах добродушный,
Двери велел охранять, после — народ привести.
В погреб войдя, Изенгрим стал из бочек вытаскивать пробки.
Чтоб хорошенько узнать, что эти бочки хранят.
Пробует разные вина, но, жадному сердцу послушен,
Он, чтобы лучше сравнить, пробок не хочет вставлять.
Сам с собой говорит: «Ведь так нас Писание учит:
⁹¹⁰ Лучшее чтобы избрать, все испытать мы должны.
Ежели блага к тебе притекают — воздержен лишь скряга.
Вина хранить — для кого? Лучше уж выпей их сам!»
Братии, ждущей запева, казалось, что слишком уж долго
Жажду волк утолял; вновь провожатый идет;
Видит — плавает волк, в вино погруженный по горло.
«Брат, — он молвит ему, — славно купаешься ты!
Верь мне, твоя голова назавтра будет в темнице,
Ну, а шкуре твоей славную баню дадут.
Больно уж с первого раза явился ты кравчим отменным!
⁹²⁰ Должность эту другой выполнит вместо тебя.
Жажду неужто не мог утолить ты более скромно?
Пить помаленьку не раз лучше, чем враз чересчур».
Пьяный волк говорит: «К чему, клобук бестолковый,
В этот погреб входить, не закусивши овцой?
Только ради овец я сюда войти удостоил.
Мог бы я в брюхо мое вчетверо больше вместить.
Разве моя голова и спина так малы по размерам?
Что ж разделяешь ты их? Целым остаться хочу!
Братьям не по сердцу, видно, что я повинуюсь уставу,
⁹³⁰ Все они против меня, я лишь за правду стою!
Хочешь меня ты прогнать, по приказу ли или за подкуп,
Чтобы себя оправдать в нашей совместной вине.
Равен преступнику тот, кто учил меня преступленью;
Ум зловредный всегда злобную руку найдет.
Всем внушай ты, прошу, что их обманули — живу я
Так же, как сами они, — право, не так уж я глуп.
Так указует устав — горе тем, кто его нарушает! —
Бахус велит превышать среднюю меру питья.
Этим заветам верны клобуки и разные рясы:
⁹⁴⁰ Много братия пьет, пьет втрое больше аббат.
Иль не по вкусу аббату, что я ему подражаю,
Следую только за ним, верно иду по стопам?
Разве жалуюсь я, что в мой он орден вступает?
Что ж он препятствует мне делать, что делает он?
Можно ль подлей поступать? Толпа его льстивая хвалит,
Мне ж поступки его всякий вменяет в вину.
Можно ль того презирать, кто жребий твой разделяет?
Все мы друг другу сродни, общая вера у нас.
Ибо аббат наш — обжора, пропойца, и братьев он выше
⁹⁵⁰ Разве что саном своим и поклоненьем жратве.
Мало этого мне, подражателем быть не хочу я —
Первым стать я стремлюсь и перед всеми идти.
Доблестью я превзойду и аббата и всех моих братьев:
Тот, кто всех больше сожрет, будет и самым святым.
Ты совет мне даешь умеренней пить? Ты не знаешь,
Ежели всласть я напьюсь, кто же меня превзойдет?
Слишком ты поспешил! Когда я скажу «мне довольно»,
Вот тогда погляди, кто будет выше меня.
Ты стерпел бы, бедняк, чтоб вина без смысла пропали?
⁹⁶⁰ Вот они все налицо — что же ругаешься ты?
С братией всей пировал я б охотно, мы пили бы вволю,
Столько бы ели овец, сколько захочется нам.
Здесь же, покуда вина хоть каплю слизнуть мне удастся,
Буду я ночь проводить, здесь оставаться и днем».
Посланный все передал и братьям своим и аббату,
Но не нашлось никого, кто б Изенгрима хвалил.
Все, как один, поклялись изгнать злополучного брата,
Каждый оружье схватил, что под рукою нашлось.
Все, ни минуты не медля, берут, что кому попадется:
⁹⁷⁰ Черепом конским один вооружился монах,
Сеном набитую чашку хватает другой, что стояла
Возле аббата всегда — часто в нее он плевал.
Третий в руки берет колокольчик разбитый, которым
В пятую стражу звонят; старого часть колеса
Быстро хватает четвертый; и терку для зерен горчичных
Мощным оружьем своим сам избирает аббат.
Взломана в погребе дверь; за нею, ничуть не смущаясь,
Брат Изенгрим продолжал чинно попойку свою.
Думал, наверное, он от всех получить брагодарность,
⁹⁸⁰ Но из враждебной толпы сыпались сотни угроз:
«Вон убирайся, болван! Пропади, сатана ненасытный!
Выпить мы ни глотка больше тебе не дадим!..»