Памятники византийской литературы IV-IX веков

Они ведь думали, что идут только орать и кричать, защищаться же станет учитель. Наступило полное безмолвие и смятение (безмолвие во всем судилище, смятение среди обвинителей), и Юлиан произнес тогда жалобным голосом: «Так позволь говорить мне!» Но проконсул закричал: «Нет! Никто из вас, учителей, заранее уже подготовленных, не получит слова! Никто из учеников не будет рукоплескать вашим словам! Вы сейчас узнаете, что такое римское правосудие, каково оно! Пусть приступает к обвинению Фемистокл, и пусть оправдывается тот, кого ты сочтешь самым лучшим!» После этих слов никто уже не выступал с обвинением, а Фемистокл опозорил имя, которое носил. Проконсул велел против первого обвинения защищаться самому способному, и софист Юлиан сказал на это: «Ты, проконсул, своим чрезмерным правосудием превратил Апсина в Пифагора, хотя и поздно, однако правильно. Ты научил его молчанию. Он же и своих товарищей научил молчать по-пифагорейски. Если велишь защищаться, то прикажи освободить от оков Проересия, одного из моих товарищей, и посмотри, научен ли он молчать по-пифагорейски[219] или говорить по-аттически». Проконсул благосклонно согласился (мне, пишущему это, так рассказал Тускиан, бывший тогда на суде), и один из обвиняемых, Проересий, вышел на середину без оков. Учитель закричал ему вслед громко и протяжно, как подгоняющие и ободряющие борцов на состязаниях. Он пронзительно крикнул ему: «Говори, Проересий! Пора говорить!» Проересий начал с вступления — Тускиан не запомнил его и смог пересказать лишь смысл. Оратор вызвал сострадание к тому, что они перенесли, и вступление это было наполовину похвалой учителю. Но одно место, одно слово во вступлении было брошено как зерно упрека — он показал, что проконсул распорядился необдуманно, потому что не подобает им ни обвинению подвергаться, ни подобные обиды терпеть. Проконсул склонил голову, потрясенный смыслом его слов и достоинством речи, ее красотой и рукоплесканиями. Всем хотелось хвалить ее, но все были в трепете, как перед знамением Зевса. При таинственной тишине Проересий перешел к своему второму вступлению (Тускиан запомнил его) и начал так: «Да, если любого можно оскорбить, обвинить и на слово поверить любому до защиты, то пусть владеет, пусть обладает городом Фемистокл». При этих словах проконсул вскочил с места; тряся, как мальчишка, своей окаймленной пурпуром одеждой (римляне называют ее трабеей), этот грозный и суровый человек стал рукоплескать Проересию. Вместе с ним рукоплескал и Апсин, сам того не желая, будучи не в силах удержаться. Учитель Юлиан плакал. Проконсул приказал обвиняемым удалиться, а вместе с ними и учителю обвинителей. Затем он схватил Фемистокла и лаконцев, напомнил им о лакедемонских плетях, да прибавил еще и афинских. Прославленный и сам, и через своих учеников, Юлиан скончался в Афинах, и над его могилой ученики состязались в похвальных речах.

Хорикий (VI в.)

Жизнь и деятельность Хорикия теснейшим образом связаны с риторской школой южносирийского города Газы — блестящего и прославленного культурного центра Византийской империи. Несмотря на то, что в епископство некоего Порфирия (начало V в.) в Газе были окончательно запрещены языческие культы и празднества, газская риторская школа жила еще в течение V и VI вв. античными традициями. Ее воспитанники, получившие превосходные знания в области античной философии, литературы, искусства, в качестве преподавателей мирских наук были известны почти во всех крупных образовательных центрах империи, вплоть до самой столицы.