Памятники византийской литературы IV-IX веков

Насколько несправедливо и гнусно предубеждение против мимов[221], настолько это вдохновляет меня сразиться за них, так как битву, сопряженную с опасностями, я считаю величайшей заслугой оратора. Я обращусь ко всем вам с той же просьбой, с какой обычно обращаются к публике в театре, — благосклонно выслушать пьесу — не для того, чтобы вы созерцали неизвестно на чем держащуюся славу мимов, а чтобы вы точно определили их природу. Ведь и одного-то обвинителя нелегко опровергнуть, когда он говорит первым и наполняет слух собравшихся насмешками и порицаниями, занимая тем самым более выгодную позицию, — а как же кто-либо осмелится опровергнуть давно царящее мнение, которое содержит клевету на мимы?

И все же я осмелюсь попросить удалиться и тех, кто плохо слушает, и тех, кто плохо судит.

Итак, если бы я вовсе на знал этого зрелища, я не испытывал бы величайшего презрения к этому сброду — доносчикам. Но раз я оказался зрителем, когда после многих трудов мне выпало удобное время для короткого отдыха, так что прежде чем попасть в списки школьных учителей[222], я испытал потрясение, исходящее от этих спектаклей, я полагаю, что буду выглядеть просто дурачком, если за удовольствие от искусства, пронзившего меня словно стрела, я не заплачу́ взаимной помощью — речью.

А ведь я всегда испытывал сострадание к оскорбленному искусству. Когда же я узнал на каком-то городском празднике, что мимы играют милые люди, воспитанные, грамотные и благонравные, и народ им рукоплещет, я подумал, что и мне самому, и друзьям, и народу надо единодушно высказать справедливые суждения, чтобы я не казался единомышленником негодных людей, будто бы помышляющих о делах низменных, а народ не казался бы одобряющим тех, кто совершает что-то неблагородное. Вот какие причины побудили меня к этой настоящей защитительной речи.

…

III. Итак, в подражании нет ничего плохого, — когда речь заходит об этом названии и искусстве, следует остановить на нем внимание — и я приведу вам свидетельства, пройти мимо которых никто не имеет права.

Ведь Афина подражает Деифобу, Афродита — пожилой женщине, Посейдон сражается вместе с ахейцами в Трое, «уподобившись древнему мужу», также и Apec принимает внешность Гектора «и беду отражает»[223], одним словом все

Боги нередко, облекшися в образ людей чужестранных,
Входят в земные жилища, чтоб видеть своими очами,
Кто из людей беззаконствует, кто наблюдает их правду[224]

.

Так, если подражают боги, почему запрещается подражание у людей? Итак, мысль мою подтверждают свидетельства от неба; однако если видимое вызывает у всех больше доверия, чем невидимое, недурно бы прибавить к сказанному и другой пример, из человеческого обихода. Посмотрите поэтому, как много искусств делают своим основным занятием подражание? Это — риторика, поэзия, искусство механики, оживляющей медь с помощью воды[225], плясуны, ваятели, художники. Одно только и можно было бы сказать в похвальной речи мимам: их обаяние настолько велико, что к ним стремятся все. Нам известно поэтическое творчество[226] Софрона, и оно все называется «мимами». Правда, второе известно всем, а первое многие пропустили мимо ушей.

Говорят, будто Платон, сын Аристона привез из Сицилии в Афины именно такого рода сочинения[227], полагая, что он везет некий большой дар отчизне, и что это будет украшением города и его родины и матерью всякой мудрости.

Есть предание, что он до того был восхищен этими творениями, что не только занимался ими по целым дням, но и ночью подкладывал книгу под свое ложе, чтобы, я так думаю, она у него была, если среди ночи ему вдруг придет в голову какая-нибудь мысль, для подтверждения которой нужен поэт.

Итак Софрон, который нашел в Платоне своего почитателя, подражает и мужчинам и женщинам[228]. Лепечет у него и ребенок, еще не умея ни матери правильно назвать, ни к отцу обратиться.

Так знайте же, — если бы искусство мимов было бесславным, то Софрон не назвал бы свои произведения мимами, Платон не стал бы их хвалителем, Дионис, как говорят, не приказал бы им превратить театр в свое святилище.

V. …Я не спорю, что в некоторых идущих со сцены шутках есть что-то от вероломства. Я не сказал бы, что пользоваться такими шутками — значит порочить предмет, но не следует злоупотреблять этим. Раз уж в сочинениях величайших поэтов и у лучших риторов мы отвергаем какую-то часть, чтобы это не достигло ушей молодежи, — то, конечно, в самих репликах со сцены есть кое-что, по нашему мнению, сказанное неправильно. Так, например, чтобы устранить обвинение в нарушении клятвы, — кто из влюбленных не нарушал клятву с легкостью? Поэты говорят так:

Клятвы в любви пусть слуха бессмертных богов не достигнут!

Или:

Ложные клятвы в любви изрекая, богов ты пугаешь[229]

.