Памятники Византийской литературы IX-XV веков

Жил он давным–давно, но слава его неизменна до наших дней. Тебе же, столь славному ныне у нас, не нужно со светильником искать человека, который бы выказал тебе почтение. Почитателей у тебя так много, что, бросив с закрытыми глазами камень в толпу, ты непременно попадешь в одного из них. Вот насколько ты выше Диогена добродетелью, вот насколько и мы лучше диогеновых современников умеем уважать ее! О если бы ты был с нами! Мы бы тогда, словно живописцы, смешав и соединив наилучшим путем наши качества и будто списывая с прекрасной картины — архетипа, сумели бы начертать на наших душах верные отображения добродетели и образы, чуждые изъяна! Но ты растянул свое изгнание и тем многого лишил нас. Мудро отметаешь ты марево тщеславия, чтобы в тебе, крепком утесе, не оставалось даже отбросов вещественного — скажу здесь это халдейское присловие [528]. Если бы время умело быть справедливым и доносить сегодняшние события до слуха древних, как оно доносит до нас дела минувших дней, то свершенное тобою изумило бы их больше, чем их дела нас. Как какой–то низвергающий порыв, время вместе с Гомером, Платоном и подобными им увлекает за собой так же ферситов, маргитов [529] и прочих из той же братии, не соглашаясь поступать иначе. Подобно ему ведут себя Нил в Египте и реки счастливой Аравии. Они, как про них рассказывают, несут откуда–то сверху душистые травы, равно как и белые камешки и тину со дна, но поступать наоборот, т. е. повернуть вспять и уделить верхним берегам кое–что из тех благ, которые они дарят нижним, не желают ни за что.

Довольно, однако, об этом. Писать сейчас к твоему великоразумию понудило меня одно важное дело. Слышу от многих, что ты, изучив досконально и как тебе это было надо, книги Аристотеля и его древних толкователей, решился и сам выпустить что–то важное, полезное для многих. Хвалю замысел, хвалю и наше время! Как жестокий палач, оно все перебудоражило, но оно же дало нам людей, способных послужить общей пользе и словами и без слов. Это и есть тот благородный груз, который остается от прежде живших мудрых и проносится памятью сквозь века. Так и в платоновском «Государстве» [530] Сократ ведет с Главконом разговор о людях, послуживших своему городу и частной жизнью и общественной, чтобы по их примеру, как по прекрасному образцу, он смог бы правильно устроить и свое собственное государство. Ликурги, Солоны, Харонды удостоились упоминания в этой знаменитой беседе за то, должно быть, что были полезны спартанцам, афинянам, сицилийцам, как обществу, так и отдельным гражданам, были полезны и при жизни — своими поступками, и после смерти — своими законами. А Гомер, величайший поэт эллинов, попал у них в такую немилость, что его, благородного, попросту вытолкали из того дивного города [531]. Случилось это потому, что город, народ, морские и сухопутные войска получали от его пения ровно столько пользы, сколько жнецы летом от пения цикад. Своим расцвеченным языком Гомер, по их словам, толкует о делах давно минувших, несбыточных, ненужных вовсе для познания вещей, подлежащих рождению и гибели, и предметов, которые движутся по небесным кругам.

А именно они–то умножают человеческое знание и доходят, так сказать, до мозга души. Наш богатырь разума, я говорю о великом ученом логофете [532], испугался, что с ним вместе, сосудом всяческой учености, умрет в могиле память о нем, о его занятиях небесными явлениями и тем, что на земле, под землей и вокруг земли. То же постигло бы и Сократа, если бы Платоны и Ксенофонты, чтя его, не оседлали бы язык и не превознесли бы учителя перед потомками. Вот почему великий логофет оставил людей бездеятельных молчать в покое, а сам, как всемирный элланодик [533], оглянулся очами души окрест себя, провел наблюдения в поднебесной, шаг за шагом рассмотрел все, что было от начала века, изучил труды, касающиеся всего, исследовал то, что подлежит рождению и гибели, понял, что значит жизнь с разумом и без него, и на прошлое, уже утекшее, обратил мало внимания, а всю заботу отдал будущему поколению, тому, которое придет в науку, чтобы оно избавлено было от напрасной и ложной дороги.

Их (т. е. учеников. — T. М .) он заставил задумываться и говорить о движениях звезд на небе, о рождении и гибели, неясное делал ясным, растолковывал и как бы подавал всем нетрудную пищу.

Для полного совершенства ему не достает двух вещей: исследовать аристотелевскую логику и метафизику. Не знаю, почему он пропустил их: умышленно ли сохраняя для себя предмет полезной работы и повод еще раз прославиться, или от недосуга, от набегающих все время друг на друга помех. Всегда углубленный в занятия, он трудился так много и создал такое, что заслужил бы восхищение и тогда, когда весь век только это читал бы и писал. Теперь же среди таких волнений и потрясений [534] он, дивный, еще большего достоин удивления.