Пан (пер. Химона)

— А знаете, онъ вовсе не невозможенъ, — говоритъ она вспыльчиво. — Нтъ, онъ лучше васъ; онъ уметъ держаться въ обществ не бьетъ чашекъ и стакановъ, и оставляетъ въ поко мои башмаки. Да, онъ уметъ обращаться съ людьми: А вы смшны, мн стыдно за васъ, вы невыносимы, понимаете ли вы это?

Ея слова глубоко оскорбили меня; я наклонилъ голову и отвчалъ:

— Въ этомъ вы правы, я не умю обходиться съ людьми. Но будьте ко мн снисходительны; вы меня не понимаете, я все живу въ лсу, это моя радость. Здсь, въ моемъ уединеніи, я никому не могу причинить вреда тмъ, что я такой, какой есть. Но когда я сталкиваюсь съ людьми, я долженъ употреблять вс свои усилія, чтобы быть такимъ, какъ нужно. За послдніе два года я такъ мало бывалъ въ обществ людей…

— Отъ васъ всегда нужно ждать самаго сквернаго, — продолжала она, — въ конц-концовъ, становится утомительнымъ имть съ вами дло.

Какъ безжалостно она это сказала! Какая-то непривычная горечь пронизываетъ меня; я почти отшатнулся передъ ея вспыльчивостью. Но Эдварда еще не остановилась; она прибавила:

— Можетъ-быть, вамъ удастся заслужить вниманіе Евы. Жалко только, что она замужемъ.

— Ева? Вы говорите, что Ева замужемъ? — спросилъ я.

— Да, она замужемъ.

— За кмъ же она замужемъ?

— Это вы должны же знать. Ева замужемъ за кузнецомъ.

— Разв она не дочь кузнеца?

— Нтъ, она его жена. Можетъ-быть, вы думаете, что я вамъ лгу?

Я ровно ничего не думалъ, но мое удивленіе было очень велико. Я продолжалъ стоять и думалъ: «Неужели Ева замужемъ?»

— Вашъ выборъ, однако, удаченъ, — говорить Эдварда.

Я задрожалъ отъ злости и сказалъ:

— Но возьмите же доктора, какъ я вамъ говорю. Послушайте совта друга; принцъ вдь просто старый дуракъ. — И я началъ высмивать его въ своемъ раздраженіи, преувеличивалъ его возрастъ, сказалъ, что онъ плшивый, почти совсмъ слпой; я утверждалъ также, что онъ носитъ корону на своихъ запонкахъ единственно изъ-за того только, чтобы повеличаться своимъ дворянствомъ. — Впрочемъ, у меня не было желанія поближе познакомиться съ нимъ, — сказалъ я, — въ немъ нтъ ничего такого, что выдляло бы его; ему не достаетъ характерныхъ чертъ, это полнйшее ничтожество.

— Нтъ, онъ представляетъ изъ себя нчто, представляетъ нчто! — кричала она, и голосъ прерывался у нея отъ гнва. — Онъ представляетъ изъ себя нчто гораздо большее, нежели это думаешь ты, лсной житель. Но подожди, онъ поговоритъ съ тобой, я попрошу его объ этомъ. Ты не вришь, что я его люблю, но ты увидишь, что ошибаешься; я выйду за него замужъ, я буду днемъ и ночью о немъ думать. Помни же, что я говорю: я люблю его! Пусть только Ева сюда придетъ, ха-ха, Богъ свидтель, пусть приходитъ, мн это совершенно безразлично. Да, я вижу, что мн нужно отсюда уйти…

Она пошла отъ хижины внизъ по тропинк, сдлала нсколько маленькихъ, поспшныхъ шаговъ, повернулась еще разъ съ мертвенной блдностью въ лиц и простонала:

— Никогда не попадайся мн больше на глаза…

XXV

Листва пожелтла, картофельная трава высоко раскинулась и была въ цвту, охотничья пора опять наступила. Я стрлялъ куропатокъ, тетеревовъ и зайцевъ. Въ одинъ прекрасный день я застрлилъ орла. Безмолвное, высокое небо, прохладныя ночи, ясные гулы и милые звуки въ лсахъ и поляхъ. Широкій и мирный покоился міръ…

— Я больше ничего не слышалъ отъ господина Мака относительно двухъ гагарокъ, которыхъ я подстрлилъ, — сказалъ я доктору.

— Этимъ вы обязаны Эдвард, - отвчалъ онъ. — Это я наврное знаю, я слышалъ, она воспротивилась этому…

«Я не обязанъ ей», подумалъ я.

Бабье лто, бабье лто! Тропинки лежатъ точно полосы среди увядающаго лса. Каждый день появляется новая звзда. Мсяцъ мерцаетъ какъ тнь, золотая тнь, погруженная въ серебро…

— Богъ съ тобой, Ева, ты замужемъ?

— Разв ты этого не зналъ?

— Нтъ, я этого не зналъ.

Она молча сжала мн руку.

— Богъ съ тобой, дитя, что намъ теперь длать?

— Что хочешь. Можетъ-быть, ты еще не удешь; я буду счастлива, пока ты здсь.

— Нтъ, Ева!

— Нтъ, да, да! Ну, хоть пока ты здсь.

У нея безпомощный видъ, и она все время сжимаетъ мою руку.

— Нтъ, Ева, уходи! Никогда больше!

И ночи проходятъ и дни наступаютъ; уже третій день со времени того разговора. Ева идетъ съ ношей черезъ дорогу. И сколько дровъ переноситъ этотъ ребенокъ за лто изъ лсу!

— Оставь свою ношу, Ева, и дай мн посмотрть такіе ли у тебя голубые глаза?

Глаза у нея были красные.

— Нтъ, улыбнись мн опять, Ева. Я не могу дольше противостоять теб, я твой, я твой…

Вечеръ. Ева поетъ; я слышу ея пніе, и теплота разливается у меня по тлу.

— Ты поешь сегодня, Ева?

— Да, мн весело.

И такъ какъ она меньше меня ростомъ, она подпрыгиваетъ, чтобъ обнять меня за шею.

— Но, Ева, ты поцарапала свои руки? Боже мой, зачмъ ты ихъ исцарапала?

— Это пустяки.

Ея лицо удивительно сіяетъ.

— Ева, ты говорила съ господиномъ Макомъ?

— Да, одинъ разъ.

— Что ты сказала и что онъ сказалъ?

— Онъ ужасно жестокъ съ нами, онъ заставляетъ моего мужа день и ночь работать въ амбар и меня тоже онъ приставляетъ къ всевозможнымъ работамъ.

— Зачмъ онъ это длаетъ'?

Ева уставилась въ землю.

— Почему онъ это длаетъ, Ева?

— Потому, что я тебя люблю.

Но откуда онъ это можетъ знать?

— Я ему это сказала.