Пан Володыёвский

– Шляхтич сей, – тут он указал на Нововейского, – твердит, будто я его слуга, а я ему на это скажу, что почище него перед родителем моим хребет гнули. Однако он правду говорит, что я ему служил, – да, служил, и под его плетью спина моя окровавилась, что я ему еще, даст Бог, припомню!.. А Меллеховичем я назвался, чтоб его преследований избегнуть. Но теперь, хотя давно мог в Крым сбежать, второй своей отчизне служу, живота не жалея, стало быть, ничей я, а вернее, гетманов. Мой отец ханам сродни, в Крыму меня богатства ждали и роскошь, но я, не убоясь унижений, здесь остался, потому что люблю эту отчизну, и пана гетмана люблю, и тех, кто меня никогда презрением не унизил.

При этих словах он поклонился Володыёвскому, поклонился Басе – так низко, что едва не коснулся головою ее колен, – а больше ни на кого не взглянул и, взяв под мышку саблю, вышел.

С минуту еще продолжалось молчание; первым его нарушил Заглоба:

– Ха! Где пан Снитко? Говорил я, что Азья этот волком смотрит, а он и есть волчий сын!

– Он сын льва! – возразил ему Володыёвский. – И кто знает, не пошел ли в отца!

– Тысяча чертей! А ваши милости заметили, как у него зубы сверкали – в точности как у старого Тугай-бея, когда тот в ярость впадал! – сказал Мушальский. – Я б его по одному этому узнал – папашу мне не раз случалось видеть.

– Но уж не столько, сколько мне! – вставил Заглоба.

– Теперь понятно, – отозвался пан Богуш, – почему его липеки и черемисы так уважают. Для них Тугай-беево имя свято. Боже правый! Да скажи этот человек слово, они все до единого к султану на службу перейдут. Он еще на нас их поведет!

– Этого он не сделает, – возразил Володыёвский. – Насчет любви к гетману и отчизне – не пустые слова, иначе зачем бы ему нам служить: он мог в Крым уйти и там как сыр в масле кататься. У нас-то ему ох как несладко бывало!

– Да, не сделает, – повторил Богуш. – Хотел бы, давно б уже сделал. Ничто ему не мешало.

– Больше того, – добавил Ненашинец, – теперь я верю, что он этих предателей-ротмистров обратно на сторону Речи Посполитой перетянет.

– Пан Нововейский, – спросил вдруг Заглоба, – а кабы твоей милости известно было, что это Тугай-беевич, возможно бы, ты, того… возможно б, ты так… а?

– Я б тогда вместо трехсот тысячу триста плетей приказал ему дать. Разрази меня гром, если б я поступил иначе! Странно мне, любезные судари, отчего он, будучи Тугай-беевым отродьем, в Крым не сбежал. Разве что сам узнал недавно, а у меня еще ни сном ни духом не ведал. Странно, доложу я вам, странно; не верьте вы ему, Бога ради! Я ж его дольше вашего знаю и одно могу сказать: сатана не столь коварен, бешеный пес не столь неистов, волк не так жесток и злобен, как этот человек. Он еще тут нам всем покажет!

– Да ты что, сударь! – воскликнул Мушальский. – Мы его в деле видели: под Калышком, под Уманью, под Брацлавом да еще в сотне сражений…

– Он своих обид не простит! Мстить будет!

– А сегодня как Азбовых головорезов отделал! Чепуху говоришь, сударь!

У Баси лицо пылало – до того ее взволновала история с Меллеховичем. А поскольку ей хотелось, чтоб и конец был достоин начала, она, толкая в бок Эву Нововейскую, шептала той на ухо:

– Эвка, а тебе он нравился? Не запирайся, скажи честно! Нравился, да? И до сих пор нравится? Ну конечно, я уверена! От меня хоть не скрывай. Кому ж еще открыться, как не мне, женщине? Он чуть ли не королевского рода! Пан гетман ему не одну, а десять бумаг на шляхетство выправит. Пан Нововейский не станет противиться. Да и Азья наверняка к тебе чувство сохранил! Уж я знаю, знаю. Не бойся! Он мне доверяет. Я его сей же час и допрошу. Как миленький все расскажет. Сильно ты его любила? И сейчас любишь?

У панны Нововейской голова кругом шла. Когда Азья впервые выказал ей сердечную склонность, она была почти еще ребенком, а потом, много лет не видя его, перестала о нем думать. В памяти ее остался пылкий подросток, то ли товарищ брата, то ли простой слуга. Но теперь перед нею предстал удалой молодец, красивый и грозный, как сокол, знаменитый наездник и офицер, притом отпрыск хоть и чужестранного, но княжеского рода. Потому и она взглянула на юного Азью другими глазами, а вид его не только ее ошеломил, но и ослепил и восхитил безмерно. В девушке пробудились воспоминания. Нельзя сказать, что в ее сердце мгновенно вспыхнула любовь к этому молодцу, но оно немедля исполнилось сладкой готовностью любить.

Бася, не добившись от Эвы толку, увела ее вместе с Зосей Боской в боковую светелку и там снова на нее насела:

– Эвка! А ну, говори быстро! Быстренько! Люб он тебе?

У Эвы ланиты пылали жарким румянцем. В жилах этой чернокосой и черноокой паненки текла горячая кровь, при всяком упоминании о любви волною ударявшая ей в лицо.

– Эвка! Любишь его? – в десятый раз повторила Бася.

– Не знаю, – после минутного колебания ответила панна Нововейская.