Пан Володыёвский

– Однако и «нет» не говоришь? Хо-хо! Все ясно! Не спорь! Я первая сказала Михалу, что люблю его, – и ничего! И правильно! Вы, должно быть, прежде ужасно друг друга любили! Ха! Теперь мне все понятно! Это он по тебе тосковал, оттого и ходил вечно угрюмый, как волк. Чуть не зачах солдатик! Рассказывай, что промежду вас было!

– Он мне в сенях сказал, что меня любит, – прошептала панна Нововейская.

– В сенях!.. Вот те на!.. Ну, а потом?

– Потом схватил и стал целовать, – еще тише продолжала девушка.

– Ай да Меллехович! А ты что?

– А я боялась кричать.

– Кричать боялась! Зоська! Ты слышишь?.. Когда же ваша любовь открылась?

– Отец пришел и сразу его чеканом, потом меня побил, а его приказал высечь – он две недели в лежку лежал!

Тут панна Нововейская расплакалась – отчасти от жалости к себе, а отчасти от смущения. Лазоревые глазки чувствительной Зоси Боской тоже мгновенно наполнились слезами, Бася же принялась утешать Эвку:

– Все будет хорошо, я сама об этом позабочусь! И Михала в это дело втравлю, и пана Заглобу. Уж я их уговорю, не сомневайся! У пана Заглобы ума палата, перед ним никто не устоит. Ты его не знаешь! Кончай плакать, Эвка, ужинать пора…

Меллеховича за ужином не было. Он сидел в своей горнице и подогревал на очаге горелку с медом, а подогрев, переливал в сосуд поменьше и потягивал, заедая сухарями.

Поздней уже ночью к нему пришел пан Богуш, чтобы обсудить последние новости.

Татарин усадил гостя на табурет, обитый овчиной, и, поставив перед ним полную чарку горячего напитка, спросил:

– Пан Нововейский по-прежнему во мне холопа своего видит?

– Об этом уже и речи нет, – ответил подстолий новогрудский. – Скорей бы уж пан Ненашинец мог на тебя свои права заявить, но и ему ты не нужен: сестра его либо померла, либо давно со своей судьбой смирилась. Пан Нововейский не знал, кто ты такой, когда наказывал за амуры с дочерью. А теперь и он точно оглоушенный ходит: отец твой хоть и много зла причинил нашей отчизне, но воитель был превосходный, да и кровь – она всегда кровь. Господи! Тебя здесь никто пальцем не тронет, покуда ты отечеству честно служишь, к тому ж у тебя кругом друзья.

– А почему бы мне не служить честно? – сказал в ответ Азья. – Отец мой громил вас, но он неверный был, а я исповедую Христову веру.

– Вот-вот! То-то и оно! Тебе уже нельзя в Крым возвращаться, разве что от веры откажешься, но тогда и вечного спасения будешь лишен, а этого никакими земными благами, никакими высокими званиями не возместить. По правде говоря, ты и пану Ненашинцу, и пану Нововейскому должен быть благодарен: первый тебя из басурманских лап вытащил, а второй воспитал в истинной вере.

На что Азья сказал:

– Я знаю, что у них в долгу, и постараюсь этот долг сполна отдать. И благодетелей у меня здесь тьма, как ваша милость справедливо изволили заметить!

– Чего губы кривишь? Посчитай сам, сколькие к тебе расположены.

– Его милость пан гетман и ваша милость в первую очередь; это я до смерти повторять не устану. Кто еще, не знаю…

– А здешний комендант? Думаешь, он бы тебя кому-нибудь выдал, даже не будь ты Тугай-беев сын? А она? Пани Володыёвская! Я слышал, как она о тебе за ужином говорила… Ба! Да еще до того, как Нововейский тебя узнал, она, не раздумывая, за тебя вступилась! Пан Володыёвский ради жены все сделать готов, он в ней души не чает, а она тебя любит, как сестра. Весь вечер твое имя у нее с уст не сходило…

Молодой татарин внезапно опустил голову и принялся дуть на дымящийся напиток в кружке; когда он при этом выпятил синеватые свои губы, лицо его сделалось таким татарским, что Богуш, не удержавшись, сказал:

– Черт, до чего ты сейчас на старого Тугай-бея похож – бывают же такие чудеса на свете! Я ведь отца твоего отлично знал, и у хана при дворе видывал, и на бранном поле, да и в становье его по меньшей мере раз двадцать ездил.

– Благослови Господи всех, кто по справедливости живет, а обидчиков пусть мор передушит! – ответил Азья. – Здоровье гетмана!

Богуш выпил и сказал:

– Здоровья ему и долголетия! Мы его не оставим. Хоть и немного нас, зато все настоящие солдаты. Даст Бог, не уступим дармоедам этим, что только и умеют в сеймиках языком молоть да обвинять пана гетмана в измене королю. Бездельники! Мы в степях денно и нощно неприятелю отпор даем, а они горшки с бигосом да с пшенной кашей за собою возят, барабанят ложками по дну. Вот какая у них работа! Пан гетман посланца за посланцем шлет, помощи для Каменца просит, пророчит, словно Кассандра падение Илиона и гибель народа Приамова, а эти и в ус не дуют, только докапываются, кто перед королем провинился.

– Вы это о чем, сударь?

– А, так! Comparationem[92] провел между нашим Каменцем и Троей, да ты, верно, про Трою и не слыхал. Пусть только поутихнет немного – пан гетман тебе бумагу на шляхетство выправит, головой клянусь! Времена близятся такие, что, коли ты и вправду хочешь славу стяжать, случай себя ждать не заставит.

– Либо славу стяжаю, либо глаза навеки сомкну. Вы еще обо мне услышите, как Бог свят!

– А что те? Что Крычинский? Вернутся к нам? Не вернутся? Что они сейчас делают?