Панджшер навсегда

«…Какая долгая выдалась жизнь. В этом году исполнилось бы сорок. Я уже не помню начала, стирается детство, юность. Не в памяти – в памяти такие зазубрины, ого-го, не сотрешь. Стирается само ощущение прожитой жизни, ее волнующие эмоции, а остаются эпизоды, как из когда-то прочитанной книжки. Кто автор? Кто главный герой? Неужели я? Не вспомнишь. Разве могли быть в природе такие высокие снега? Разве могла быть такая теплая и добрая вода в реке? Солнце, никогда не заходящее за горизонт, а мальвы в саду бабушки Полины? Дядя Ваня, который давал покататься на своем мопеде. Подумать только, ему и тридцати не исполнилось, а мы его дядей называли. Эти уличные игры в футбол, в лапту. А как в соседний сад за грушами лазили, не столько груш хотелось, сколько эту жадную соседку проучить. А школа, сколько мучилась с нами Мария Алексеевна, в мае никто за партой усидеть не мог. Разве забудешь это? Это – вечное. Бессмертное. Ни злобы, ни корысти, ни гордыни, просто настоящая жизнь.

Как страшно осознавать, что это уже прочитано, что этой книги нет, не перелистать заново, и надо смело идти дальше, не боясь самой последней страницы. Врачи все врут. Хотя военные врачи и врать-то не умеют. Мой путь заканчивается. Можно приглушить боль, оттянуть сроки, но изменить ничего нельзя.

Надо быть честным. Я хотел развестись с женой. Вот я и развожусь, это было мое решение, а вот форма реализации не моя. Ха-ха, мне ее предложили, и я не смог отказаться. И с детьми все решается как нельзя лучше и без моего участия. Старший заканчивает первый курс училища, будет военным. Младшая собралась поступать в железнодорожный техникум, ей нравятся железные дороги, не пропадет.

Жену жалко. За что ей такая напасть, такой муж, такая судьба? Я не успел ей сказать, чтобы она не была такой гордой, это требует больших сил, редко оценивается людьми и так легко перетекает в гордыню, в неумеренное возвеличивание себя. Это гибель. В топке гордыни сгорает все светлое и доброе, сгорает любовь. Кому нужна такая победа, когда вокруг одно пепелище?

Глупая моя Василиса Прекрасная, не надо покорять людей, не надо их завоевывать. И меня прощала бы почаще, я же не злой, я же всегда любил тебя, и сейчас люблю, и детей люблю, мои ростки, мои побеги…»

Сознание Усачева затуманилось, веки сжались, и он несколько минут падал сквозь забытье, в котором продолжался и продолжался бесконечный черно-белый фильм. Пленка дрожала, иногда пробегали косые полосы, сбивался фокус, и тогда очертания лиц становились нечеткими. Приходили люди, улыбались, жали ему руку, что-то говорили, беззвучно шевеля губами, пожимая плечами, снова улыбались, уходили. Они шли один за другим, вереницей, их оказалось много, хотя большую их часть Усачев помнил смутно, но точно когда-то встречал раньше. Он не уставал им всем пожимать руки, а кому-то – в первый раз. Почему же он не сделал этого вчера, год, десять лет назад? Добрые, приятные люди, он чувствует, как все они желают ему благополучия и любви.

Острая резь в животе вернула его в белые стены госпитальной палаты, где с таким же диагнозом на соседней койке лежал еще один офицер. Первое желание – нажать кнопку, позвать сестру, но он пересилил себя, и резь медленно отступила. «Малика… Ты же любила меня. Прости. У нас все равно не могло быть продолжения. Кто-то должен был сделать первый шаг, вот я и сделал. Совершать поступки – привилегия мужчин».

Вошедшая медицинская сестра взяла левую руку больного, попробовала нащупать пульс, открыла левое веко, приложила руку ко лбу. А потом, глубоко и печально вздохнув, натянула на его голову простыню и пошла по гулкому коридору в ординаторскую с докладом к дежурному врачу. Бравый комбат отправился следом за своими офицерами и солдатами, которых он не уберег ни одиннадцатого, ни тринадцатого сентября, ни в другие дни. Они выстраивались на своем последнем небесном плацу в линию повзводно, для того чтобы встретить его согласно уставу, а командир роты Гайнутдинов уже подал им раскатистую команду: «Равня-айсь! Смирна! Равнение на…»

* * *

– Товарищ лейтенант, еще одна колонна в Пишгор прошла.

– Девятая по счету. Могли бы и больше за эти дни пропустить. Такого обеспечения они еще ни разу не видели. – Ремизов опустил бинокль. – Часа через два обратно пойдет, но порожняк «духам» неинтересен.

– Товарищ лейтенант, мы ведь не из-за этих колонн здесь торчим?

– Соображаешь, Фещук. Конечно, нет. Мы – одно из звеньев системы, мы контролируем свой участок. Колонны – так, приложение, пользуются случаем. – Ротный внимательно посмотрел на своего сержанта. – Фещук, а ты не собираешься поступать в военное училище? Больше скажу – и поступил бы, и карьеру бы сделал.

– Нет, товарищ лейтенант.

– Подумай, это же судьба. Сержант, афганец, высокий, крепкий, медаль «За отвагу» на груди, голова на месте.

– Нет, такая судьба не по мне. Я вот посмотрю на вас, страшно становится. Мне полгода осталось, я свое отслужу. А вам сколько?

– Это совсем другое.