«Пане-лоцмане» и другие рассказы

Капитаном на старом паровом греке «Фаэтонос» оказался итальянец, экипаж составлен был из людей самого разного цвета кожи (в основном, правда, желтого), люковые крышки не поддавались ржавым лебедочным тросам, чтобы закрыться, и редкий снежок с редким дождичком смачивали только что загруженный в трюма апатит. Старпом «Фаэтоноса», толстый усач, высунувшись из окна, отдавал команды на ломаном английском, а его безусый, зато обильно курчавый мастер метался по мостику, развевая по воздуху бакенбарды, и восклицал в музыкальном режиме форте, то и дело указывая то вниз на экипаж, то на старпома:

— The crew — борделло! Chief-mate — кретино!! Два часа не могут закрыть люки! И где гарантия, что они закроются?! Как вы полагаете, пайлот, я могу идти с ними в море?!

Тебеньков дипломатично молчал, подпирая подволок, хотя понимал, что круг сегодняшних дел начинает убыстряться: лесовоз «Семжалес» уже лежал в дрейфе у входа в залив, и атомоход, слышно, уже повторил заявку на девиационные работы (был в этом и тот плюс, что отпадала нужда бежать в лекторскую группу), но если и дальше так пойдет, то он, Тебеньков, вряд ли будет завтра дежурить в добровольной дружине (а это — хо! — трое дополнительных суток отпуска).

— А что, мастер, — сказал, наконец, Тебеньков, чтобы хоть как-то заполнить время да заодно и охладить капитана, — экипаж у вас — малайцы?

— Chinese! Chinese! Chinese! — с неугасающей патетикой ответил тот.

— Китайцы? А какие китайцы — континентальные или островные?

Капитан «Фаэтоноса» споткнулся на бегу:

— Что? Не понимаю!

— Ну, с Тайваня или красные?

— О поркка мадонна! Неужели вы не видите, пайлот, что они все желтые?!! — на немыслимом уже этаже фортиссимо ответил почтенный капитан.

«Хо, — подумал Тебеньков, — на таком форсаже кэп долго не протянет, несмотря на весь его итальянский темперамент…»

И тут — под восторженные клики — люковые крышки с грохотом повалились на свои места, усатый старпом, приотворив дверь во внутренние помещения, хлопнул в ладоши, на мостик тотчас явился смуглый стюард в суконной албанской шапочке, с пучком чашек и традиционным кофейником в руках, а вслед за ним появился на мостике запыхавшийся бойкоглазый и румянощекий исполняющий обязанности старшего лоцмана Славка Подосиновиков и заявил:

— Прости, Гаврилыч, тебя «Комета» ждет, на выход. Там трескоед криком, кричит!.. И атомоход потом неопытному не доверишь. А я уж, так и быть, на лоцботе поторчу, к вечеру «Леди Зэт» должна появиться. Не обижайся, Гаврилыч, да?

«Не Подосиновиков ты, Слава, а Подосвиновиков! С твоею прытью в трех местах зарплату получать. Зачем же меня на подвахту выдергивать было?» — заметил сам себе Тебеньков, однако вслух сказал достаточно мудро:

— Я, Слава, сегодняшний день наперед постиг. Потому как видение мне, будто святому, было… Мастер, прошу извинить меня, у меня другая работа…

— О мон дью! — завопил капитан «Фаэтоноса». — Почему? Я уже привык к вам, пайлот!

Тебеньков только развел руками и отправился к причалам морвокзала на «Комету»: что поделать, любил по молодости Славка Подосиновиков иностранцев, хлебом не корми, дай ему на грека попасть!

«И что это за жизнь такая? — размышлял Тебеньков, с трудом втиснувшись на приступок за капитанским креслом «Кометы», глядя, как проносятся вдоль заплаканных стекол начинающие зеленеть берега. — И что это за жизнь такая? Помню я за последнее время хоть бы день, когда никуда спешить не надо было? Хо! Не было такого дня! Плавал пока — такое вроде бы случалось. Там, если и спешишь, так вместе с пароходом. А это все равно что движение Земли: разве заметно, как летит она вокруг Солнца, а с ним вместе — черт знает куда? Двадцатый век, называется! Чего же мы тогда в двадцать первом веке делать заведем?»

Он вывернулся назад. («Ты мне, Гаврилыч, «Комету» не развали!» — заметил при этом капитан.) За кормой, за коротенькими дымовыми трубами, за дюралевым плавником, летела и горбилась гора пены, кружевами разлеталась по заливу, дробилась на красивые даже в дождь пузыри, и две дорожки от винтов «Кометы» лежали на воде, как инверсионный след самолета в небе.

«А вот тебе и образ жизни, Гаврило! — сказал сам себе Тебеньков. — Мощь, стремление, пена и пузыри!» («Н о  и  п е н а  есть выражение сущности!» — отметил в «Философских тетрадях» Ленин. Однако Тебеньков, к сожалению, этого не читал.)

— Ты-ч, Гаврилыч, там вздыхаешь? — спросил капитан «Кометы». — Ты глянь на подопечного и присвистни.

Тебеньков глянул вперед и действительно присвистнул: «Семжалес» лежал на левом борту, и караван леса на нем свисал набок наподобие петушиного гребня — как еще вовсе за борт не ушел! Понятное дело, почему криком кричат…

Когда он подошел к лесовозу на лоцманском боте, он увидел, что штормтрап намного не достает даже до леерных стоек, и моряки сверху, с каравана, кричали, что дальше трап потравить не могут. Пришлось подтягиваться на руках, пока коленка не поймала нижней ступеньки-выбленки. Дальше, на трех привычных еще со времен курсантской парусной практики точках, стало легче.