«Пане-лоцмане» и другие рассказы

И в «газике», и позже, в автобусе. Вася глядел вперед на серую набегающую и похрустывающую ледком дорогу, и ничего кроме этого не видел. В автобусе ребята радиоцентровские смеялись над своим шофером, который бурчал, что всегда ему из-за них не вовремя вылезать из теплой постели, от жены. А Васе ничего не думалось. Он только вспомнил прошлогодний случай, когда в тумане траулер напарывался на кусок айсберга, плоский такой кусок, его и заметишь-то, если только внимательно и непрерывно наблюдать в локатор. Сергей Степаныч, капитан, дал тогда машине полный ход назад и повернулся к айсбергу спиной: чего же зря волноваться, если ничего уже нельзя сделать? Такое было воспоминание…

У самой Колы, уже на Печенгской дороге, попалось навстречу такси с зеленым огоньком, может та же самая «Волга».

Вниз он шел так же медленно, у заборного поворота остановился, закурил и потом уже пошел к калитке.

Окно комнаты выходило на калитку, и Вася сразу увидел его освещенный квадрат. Боковые створки до сих пор были наискось заклеены синей клеенкой, так берёг их дед Серега с самой войны. И в этом окне виден был Любашин знакомый силуэт, уже в теплом свитере с высоким воротом. Резкие широкие плечи Толика Лавренюка затемняли половину окна. Так… Полуотворенная калитка поскрипывала под отяжелевшей рукой. Нужно ли было идти сейчас, если через неделю ему опять в рейс — на три с лишним месяца? Кто же, кроме нее самой, будет защитником тогда, когда он уйдет в море?

Захотелось швырнуть в эти освещенные стекла булыжник, а потом влететь туда, прихватив в руку кол потяжелее, как это делали когда-то у них в деревне. Или лучше молча? Но кто же будет ее защищать, когда он будет в море? Память? Дед Серега? Толик Лавренюк? Сама?..

И Вася Шурухин прочно притворил калитку, повернулся спиной к жилью и пошел вниз, к плавмастерской. Он даже не матерился про себя, а в глазах его стоял синий сигаретный дым их большой прокуренной четырехместной каюты…

Он не приходил несколько дней. Не потому, что боялся посмотреть в лицо Любаше, а просто раз уж она не пришла к нему на судно, так и ему у нее делать нечего.

Он вкалывал, как зверь, а матросы, удивленные его молчаливостью и тем, что он не ходит на берег, тоже молчали, и никто не хихикал за его спиной. А потом, в воскресенье, когда стало ясно с отходом, Вася попросился на берег, и старпом без задержки отпустил его.

С оказией до Трех Ручьев было добраться пара пустяков.

Вася подошел к дому с половины деда Сереги и столкнулся с ним у крыльца. Дед молча поставил у ног помойное ведро, огладил рукой зад в толстых стеганых штанах и прищурился на Васю.

— Прогулеванил Любку, рыбак? Стенки-то тонкие: не трогай меня, кричит, слышу, — он ведь третью ночь тут ночевать пробует… Ты горд, а она тебя гордее!.. Ну ладно, Васюха, засмолим, что ли, по одной, с утра кашлем задыхаюсь. Жаль бабу. Не тебя — бабу жаль! Ты — что? У тебя руки. Бить их будешь? Дома оба.

Вася молчал, затягиваясь зверским дедовским табаком.

— Не будешь? И то правда: пару бить — никого не бить.

Вася растоптал цигарку и сказал:

— Я к тебе с просьбой, дед: вынеси мне нож такелажный, финский, в сенцах слева на полке лежит. Да не бойся. Когда концы ростишь — без него как без рук, а я у старого свайку сломал.

— Эк сказанул! Я и не боюсь. Чего мне бояться, это ты, милок, бойся, — дед хмыкнул и пошел за угол, на другую половину.

Вася сидел, руки в колени, в дом идти боялся. Дед вернулся скоро, отдал Васе нож, громыхнул ведром, глянул на Васю. Глаз у деда даже не видно было.

— Отход на носу? Ну, иди-ка ты на тральщик, паря, не пачкай рук. Топай, топай. Заходи табачком побаловаться опосля, чего еще мужику надо?

Вася Шурухин медленно поднялся, посмотрел в зеленую стеганую спину деда Сереги:

— А ну поставь ведро, дед! Подержи-ка нож!..

1968

СИЛЬ ВУ ПЛЕ НА ДЖОРДЖЕС-БАНКУ

В те времена, когда мы с ним работали еще на рейдовых танкерах, я всегда начинал радоваться, когда видел его щеголеватую, собранную фигуру, сутулые боксерские плечи, поблескивающие кожей тужурки, и светлый скандинавский профиль. Фуражки ему шли любые. Что же касается обуви, то лучше было бы при швартовке ободрать ему краску с половины борта, чем наступить на свеженачищенный ботинок.

Его любили. Конечно, для нас он был просто кореш, Вадька Тартюк; сами понимаете, друзья уважают друг в друге недостатки и взаимно прощают друг другу слишком явные, слишком уж положительные качества, на то и дружба.