«Пане-лоцмане» и другие рассказы

«…И вышла бы гарантированная халтура, — остановил себя Тебеньков, — полный тебе безнравственный пример. Но, допустим, найдем мы каких-нибудь маляров на три головы пониже Коли да покладистей, попотеют хлопцы недельку, высунув языки, а и до Колиной халтуры не дотянут. Правда, со стороны об этом могут и не догадаться, народ привык к любому результату, но мы-то знаем, что на халтуру шли. Вот потому Коля каждый раз и кобенится, самолюбие свое блюдет. Когда дело не по душе, слабинка всегда может проявиться, а это — в предельном исчислении — мастеру позор. Ну а вот теперь ты сам на себя посмотри, Гаврило Тебеньков! Можешь ты, к примеру, утверждать, что свое дело, каждую, скажем, швартовку, ты исполняешь так, что комар носу не подточит, то есть — не только ради конечного результата пароходы ворочаешь, а еще отменности всей для? Не можешь ты такого о себе утверждать, Гаврило Тебеньков! Так что бери пример с истых художников, которые счастье не только в конечном итоге, а в ходе самого процесса познают. Хо, да что говорить. Ночи, Гаврило, и то, случалось, лениво ты ночевал, хоть бы с женой, а хоть бы и вообще. Конечно, дело прошлое, теща правильно статистику ведет, но это все, как ни крути, всего лишь бабки. А женщину надо любить подробно, чтоб все минутки запечатлелись, второй жизни ни у кого не будет, да… Но это какое же здоровье и какую душу надо иметь, чтобы на все в жизни всей душой бросаться?.. К тому же художник, вероятно, и должен в своем деле со всей очевидностью лично проступать, но для такой массовой штуки, как наглядная агитация или мореплавание, это просто вредно. Мое дело — безопасность соблюдать, а не шедевры-маневры на акватории выписывать, они и четверти часа не удержатся на воде-то, шедевры мои. И наглядная агитация — хорошо, если до нужной даты достоит. Ну так что же тогда — всю жизнь клепать мелочевку?»

Тебеньков с внезапным удивлением остановился, услышав, как повсеместно шелестит сегодня сентябрьская листва. Народ вокруг бежал — кто в гастроном, кто на автобусную остановку, кто к кинотеатру; почти сплошным потоком, перегазовывая у светофора, повизгивая тормозами и шинами, шли в обе стороны магистрали автомашины, но шорох листвы слышен был явственно, как в санаторном лесу, он не только исходил от асфальта, а словно бы сыпался с неба.

И Тебеньков понял, что слышит сейчас не опадание листьев, а шорох своих незаметно ушедших, ничем не запомнившихся и ничем не заполненных дней.

И снова грустно стало на душе Тебенькова. Расхотелось бежать за тещиными пирогами и пополнением в гастроном, расхотелось беседовать на светские темы с молодым поэтом Дубровенским и спорить с Генкой Дорофеевым, захотелось — просто чарку выпить, лечь на пожухлую траву, полежать и часок-другой поглядеть сквозь желтую листву в голубое небо…

Однако, будучи человеком слова, Тебеньков стукнул левым кулаком в правую ладонь, обхватил кулак шуйцы всеми пальцами десницы и, таким образом, взял себя в руки.

«Хо, разомлел! То ли бог тебя, Гаврило, здоровьем обидел? То ли не знаешь, что такое в судовождении — красота? То ли не понимаешь, что такое, когда дело ладом сделано и душа у человека на месте? То ли в жизни у тебя подлинных взлетов не было? Были! А ты, Гаврило, нюни развешиваешь!.. Вперед, голубчик, вперед!»

…Еще в подъезде густо пахнуло рыбниками, по части которых теща Раиса Ивановна была большой искусницей, и, заявившись домой, Тебеньков первым делом выклянчил себе кусочек пирога с палтусом на пробу:

— Ну, Рай Иванна, кто старое помянет… Конечно, флотский ржаной сухарь — не худо, но ваши-то кулебяки вне конкуренции — просто, доложу вам, райские кулебяки!

Раиса Ивановна спросила дрогнувшим голосом:

— Какой это, Гаврил Гаврилыч, еще сухарь?

— Дежурный, Рай Иванна, сухарь, — смутно ответил Тебеньков, поскольку отхватил уже полпирога. — Ум-м, не осчастливите ли еще парой штучек?

— Отведайте и этого вот, с вымоченной трещочкой, — попотчевала Раиса Ивановна. — А сколь вам еще потребуется-то, Гаврил Гаврилыч?

— Да хоть бы пару штучек с собой…

В прихожей он достал из-под вешалки свой походный лоцманский, пообшарпанный, портфель, выложил из него приготовленное к вахте чтиво: свежие номера «Знания — силы», «Техники молодежи», «За рулем» (читать урывками основательные книги Тебеньков терпеть не мог), вытряхнул из портфеля на газетку сигаретно-бутербродно-непонятную труху, но тут выплыла из своей комнаты младшая дочь Светка Тебенькова, в аккуратном домашнем халатике, и не без язвительности вопросила:

— Ты куда это снова собираешься, папуль?

— А к Коле Кондратьеву снова собираюсь.

— А портфель зачем?

— А чтобы кулебяки унести.

— А кулебяки зачем?

— А чтобы язву желудка на голом чае не нажить.

— Что-то я не слышала, чтобы от чая — язва желудка была…

— Мало ли чего ты не слышала!

Светка посверлила указательным пальцем зеркало, спросила:

— Ты сейчас способен говорить серьезно?

— Я всегда способен.

— Не скажи. — Она снова посверлила пальцем стекло. — Как ты относишься к Эдику?