«Пане-лоцмане» и другие рассказы

— Это который тебя провожал? Хм, хо… Первый раз вижу, однако нормально отношусь. А как он к тебе? Большой мухобой, по-моему.

— Он-то ко мне с уважением… И вовсе он не мухобой! С чего ты взял?

— Во-первых, он со мной не поздоровался. Во-вторых, форма на нем — мятая-перемятая. И в-третьих, Светка, учти, через тройку лет он во-о-от таким амбалом будет!

— Во-первых, ты тоже амбал, папуль. Во-вторых, форму ему помяли. И в третьих, не поздоровался он потому, что стеснялся. У него синяк вот тут.

— Хо, понятно. Дуэль на шпагах? Не рановато ли для начала шестого класса?

— Так уж получилось, папуль, это я во всем виновата…

Тебеньков взял дочку за подбородок:

— Слушай, Светка, у нас на дворе сейчас бабье лето. Бабье! И тебе до него ровно тридцать три года расти. Представляешь, как это еще долго?

В Светкиных — за что и назвали — светлых глазах стояло спокойное и упрямое взрослое сожаление, поблекнувшие к осени веснушки чуть заметны были на носу и щеках, и Тебеньков отпустил ее подбородок:

— Веснушек у тебя, как у Ромки.

— У Ромки — как у меня.

— Так и быть, тетя Света, завтра за грибами поедем. Рыцаря своего тоже пригласи… Ну, подробности будут?

— Я передумала. Я маме подробности расскажу.

— Такого уговора у нас не было.

— Не было, папуль. Я к тебе всей душой, а ты меня прихватил с ходу…

— Поучать взялся — так культурнее.

— Поучать взялся, — согласилась Светка.

— В понедельник что, Эдика снова мять будут?

— В том-то и дело…

— Ну ты, Светка, даешь!

— А это тоже не очень культурно, папуль. Иди лучше к своим художникам. Только не загуливайся там на междусобойчике, мама переживать будет…

4

«…Вот так и всегда, наставник ты хренов и депутат, дундук! — ворчал на себя Тебеньков, возвращаясь в мастерскую Коли Кондратьева с портфелем, полным хрустящих кулебяк, болгарских помидоров и вологодской перцовки. — Вот так всегда. На кого только не находится у тебя сочувствия — только не на самых близких! Чего, спрашивается, Светку оттолкнул? У девки, может, глобальная проблема, а ты ей про бабье лето, о котором она и понятие-то заимеет, когда сама до той поры доживет, — никак не ранее. К собственному ребенку с пошлыми поучениями полез! А если паренька снова метелить собираются — значит, дело серьезное. Пацанва зла долго не держит…»

На дворовой дорожке вдоль прогретых заполуденным солнцем палисадников Тебенькова окликнули сверху:

— Ну что, с полным трюмом, Гаврилыч?

Генка Дорофеев весело помахивал трубкой с шестого этажа, седая голова его жемчужно светилась над бурым жестяным подоконником, а из темного проема окна над ним тянулись сизые полосы дыма.

— Хо, да ты, брат, сияешь, будто капустный кочан на грядке!

— Вызрел, значит, на благо трудового народа.

— Много там его?

— Прибавилось. Видишь, окошко открыть пришлось…

— Можно подумать — пожар. Спустись сюда, покурим. На солнышке, вон с бабусями, помурлычем.

— Да я и тут мурлыкаю, Гаврилыч. Дивное диво!

Междусобойчик явно перерастал первоначально задуманные размеры, Тебеньков с понятным удовлетворением оценил тяжесть собственного портфеля и прикинул, стоит ли вытаскивать на незнакомый люд виновницу торжества или лучше — конечно, лучше — представить ей её самоё в камерной обстановке…

— Мадонна наша — там?

— Заглянула было, да что-то исчезла сразу, — окутываясь дымком, ответил Генка.

Поднимаясь по лестнице, в проеме которой ясно плавали на солнце взвихренные пылинки, Тебеньков заметил, что дверь в Верину квартиру приоткрыта, и хотел было постучать, но, подняв кулак, остановился: сквозь плеск воды в ванной доносились Верины всхлипывания:

— Все вокруг прямо пророки какие-то!.. У Любы у Тебеньковой Ромке пятый годик идет, а у меня теперь никогда детей не будет, Наталья Михална, никогда!..

Наташа Кондратьева что-то ласково и неясно втолковывала ей, но Вера заплакала еще громче:

— Да нет же, нет, Наталья Михална! И врачи говорят, да я и сама после всего этого, сама еще раз пробовала! Дура самоуверенная!!.

Тебеньков опустил руку, постоял и пошел по лестнице обратно. На улице он сел на низенькую щербатую лавочку в редком палисадном березнячке, поставил рядышком портфель со снедью, вытянул ноги между увядшими пучками каких-то цветов, стараясь не давить особо башмаками землю, слепо пошарил по карманам и вспомнил, что уже три года как бросил курить.

«…То-то с утра из дому уходить не хотелось. Какие мы там пророки! Хорошо, если добра другим желаем, — только в том и пророчество наше… А не получается!!! Не получается иной раз — и ничего не поделать!.. Вот и еще одного человечка жизнь под себя подминает, а я ведь помню, когда она розовые пузыри в люльке пускала. А теперь вот — роскошная женщина в роскошной квартире, двадцатый век на исходе, а слезы — все об одном и том же! Какой-нибудь нелепый романчик с выводами — и все. А мы наверху оттенки груди обсуждать будем да в том ли колорите решено детское одеяльце…»