«Пане-лоцмане» и другие рассказы

Тебеньков привалился спиной к тепловатому цоколю дома, откинул голову, закрыл глаза. Где-то за углом резко, как чайки, кричали мальчишки; по звукам можно понять было, что гоняют они отчаянно не мяч, а палками — консервную банку. А листья все сыпались и сыпались, и один из них, наконец, мягко и щекотно спланировал Тебенькову на лицо, но Тебеньков стряхивать его не стал, подумал: «А в общем-то сегодняшний день у меня не такой уж и пустой. Эх вы, бабы, бабы!..»

Тут же он вспомнил прошедшее лето и стеснительного председателя своей участковой избирательной комиссии, явившегося вручать ему, Тебенькову, временное депутатское удостоверение прямо в лоцманскую. Шел холодный проливной дождь, и председатель, несмотря на зонтик, очки и широкополую шляпу, добре промок, добираясь до причалов по исхлестанной автомобилями и электрокарами бетонке. Сразу же после торжественного вручения ему организовали кофе, и старший лоцман Иванов от щедрот своих плеснул — за неимением коньяка — в чашку председателю сухого ирландского джина. Затем Тебеньков отпросился на часок, чтобы доставить председателя до дому на своей машине, и, конечно, они застряли между железнодорожными переездами.

Тогда-то Тебеньков и спросил:

— Ну, а как голосование все же прошло?

— Что вы имеете в виду?

— Ну, за — против.

Председатель, уже розовый после кофе и джина, порозовел еще больше:

— Я третий раз исполняю эту обязанность. Обычно депутаты об этом не спрашивают. Вдруг вам это будет неприятно?

— Мне тоже не впервой. Переживу.

— Один голос против был… И один голос мы признали недействительным…

— Хо, почему же?

— Видите ли, — председатель стал усиленно протирать мокрые очки мокрым платком, — видите ли, ваша фамилия на бюллетене была то ли зачеркнута, то ли, простите, зацелована, губной помадой. — И председатель чихнул.

— Будьте здоровы!..

— Во всяком случае, я вас уверяю, письменные принадлежности в кабинках для голосования у нас были.

— А вы говорите — неприятно, — сказал Тебеньков, задумчиво разглядывая, как «дворники» разгоняют по ветровому стеклу мутную воду.

…Хлопнула дверь, и по сопению трубки Тебеньков понял, что появился на крыльце Генка Дорофеев. Так оно и оказалось.

— Ты что, Гаврилыч?! — воскликнул Генка. — С сердцем что?

— С сердцем, с сердцем, Генушка…

— А с лицом что?

— Да осень вот приласкала, балдею, как говорится…

— Ну вот! Наталья исчезла, ты пропал…

— Ты смылся… Бедный Дубровенский один оборону держит…

— Вся местная колония, изо всех подъездов, сбежалась. Хорошие ребята, но маленькое художественное потрясение Коля им устроил. Как же — ведущий импрессионист — и вот тебе на! Впрочем, он и себе встряску дал, — говорил Дорофеев, присаживаясь рядом с Тебеньковым на скамейку и снимая с лица Тебенькова березовый лист. — Надо встряхиваться, надо! Только так можно двигаться дальше! Только так… Слушай, Гаврилыч, а здорово из твоего портфеля тянет, я сквозь табак и то чую. Практически немыслимое, Гаврилыч, нынче дело — домашний пирог… А Коля там уже чай затевает. Куда Наталья подевалась? Верно, славная она?

— Женщины, Гена, я так полагаю, на две категории делятся: с кем легко расти — и с кем легко гореть. Я лично за тех, с кем легко гореть. Вырасти-то я и один вырасту, но вот если гореть начнешь, если погоришь… Ну, а теперь, — сказал Тебеньков, открывая глаза и поднимаясь, — довольно матримониальных вопросов, пойдем художников сватать!

И он пояснил недоумевающему Генке Дорофееву:

— Так реальная текущая жизнь требует! Я ведь сюда не на вернисаж с мадонной шел. Я парткому обещал наглядную агитацию оформить…

1985

ЧЕРЕЗ ЯРУС

Как всегда, ощущение это пришло изнутри. Лежа на упругой поролоновой койке в темной спальне, с открытыми глазами, прислушиваясь к тому, как перекатывается кровь от головы к ногам и обратно при плавной бортовой качке, я вдруг понял, что судно, продолжая качаться, кренится все-таки больше на один борт: штурман производил поворот. Случилось что-то внезапное, иначе он вызвал бы меня на мостик. А может быть, и не вызвал бы: штурман молод, и ему очень хочется при удобном случае самому повертеть кораблем.

Койка выбрасывает, словно катапульта. Семнадцать секунд нужно, чтобы одеться: брюки и рубашка лежат под рукой, на стульчике-раскладушке, чтобы можно было нырять в них руками и ногами не глядя и не раздумывая. Ноги сами попали в босоножки.

Я вышел в салон и на миг зажмурился. Салон распирало солнце. Сразу зарябило, заломило в глазах, и на мостик пришлось добираться вприщурку, чтобы адаптировалось зрение: зачем нужен на мостике полуслепой капитан?

Когда я подошел к рулевому, судно уже закончило поворот и чубатый рулевой Жора Копылович пошевеливал штурвальчиком, успокаивая его на новом курсе. Так. Свернули вправо на тридцать градусов. Что же слева?

Помощник, великий педант и аккуратист, слегка не в себе:

— Слева группа ярких буев, товарищ капитан, и прямо по курсу, кажется, тоже.

Ходовая рубка до отказа заполнена солнцем.

— Если кажется, зачем же вы туда спешите?

— Нет, мы идем правее.

— Так…