Паноптикум

Слон бегал по улице, всюду оставляя за собой пустоту: люди забились в глубину кафе, спуская железные шторы, даже ребячье войско, шарахаясь, разбежалось во все стороны. Парадные домов закрылись. Полицейский, регулировавший уличное движение на углу, хотя и выхватил саблю, но перебегал из подворотни в подворотню, пока ему не удалось оставить поле битвы в подвернувшемся такси.

Один только Розенберг стоял посреди улицы и орал:

— Тебе не стыдно? Такая огромная скотина, а ведет себя, как пьяная утка! Достаточно понаделал глупостей, хватит! Святой боже, что скажет теперь Вантцнер?! Господин Али, дорогой, золотой мой Алик, да перестаньте вы меня компрометировать, не губите моей жизни, не…

Но ничто уже не могло остановить Али. У него не было никаких подлых или злодейских намерений: он просто шалил, но это были не чьи-нибудь, а слоновьи шалости, значит, если подумать хорошенько, достаточно неловкие и даже опасные.

Хоть этот случай и заслуживает увековечения во всей своей полной и подробной исторической правдивости в назидание потомству с описанием паники в толпе, необыкновенной ловкости ребят, взбиравшихся на телеграфные столбы, деревья и даже на крыши домов, нам все же придется ограничиться одним лишь Абришем Розенбергом, который еще некоторое время пытался всевозможными заклинаниями остановить беснующегося Али, но вскоре отказался от дальнейшей борьбы, сел у одного из столиков опустевшего кафе, откинулся на спинку кресла и стал разглядывать все, что его окружало. Взгляд его прежде всего упал на окно второго этажа. У окна стоял граф Зиелински и делал весьма воинственные приемы своим зонтиком.

— Уж я позабочусь о тебе! — услышал Абриш голос графа и закрыл глаза, как это и подобает человеку, заботу о котором только что взял на себя граф.

Али продолжал держать под страхом всю улицу, но Яни Чуторка и Лаци Розенберг все же отважились приблизиться к дяде Абришу.

— Ничего себе, хорошенькая историйка! — сказал Розенберг, увидев подошедших к нему детей.

— Не бойтесь ничего, дядя Абриш, — заявил Яни. — Если Вантцнер вас выгонит, мы о вас позаботимся.

— Это будет очень хорошо, ребятки, — ответил им Розенберг устало, но благодарно, — это будет очень хорошо, потому что…

Розенберг запнулся. Страшно знакомый голос прервал его:

— Значит, это все-таки правда? Значит, все-таки к мировому господству стремимся, господин Розенбергерер! Значит, у меня в конторе вы не шутили? Как вы тогда сказали? Выпустить зверей на улицу? Хорошо! Можете быть уверены, что теперь-то уж я о вас позабочусь.

Во время этой речи Розенберг встал с соломенного креслица и медленно повернулся по направлению к говорящему, которого он узнал с первого же слова.

— О! — произнес он. — Драгоценнейший господин главный советник…

— Он самый! — ответил очень холодно Флориан Вантцнер.

Ничего чудесного, никакого deus ex machina нет в том, что господин Вантцнер опять так неожиданно появился в нашей истории: его привела сюда не драматическая необходимость повествования, а вполне естественная реальность, заключавшаяся в том, что Флориан Вантцнер жил на улице Надьмезё, как раз на углу улицы Ловаг. Возвращаясь домой с семейной прогулки, он попал в общую суматоху, вызванную прыжками слона, взбесившегося от встречи с графским зонтиком, и его пронзительными угандскими трубными звуками.

На этот раз от Вантцнера несло не палинкой, а пивом. Выпученными глазами уставился он на Розенберга и медленно еще раз произнес:

— Я уж позабочусь о вас.

— О боже, — вздохнул Розенберг, съеживаясь и переступая с ноги на ногу. — Все-таки хорошо, если подумать, что обо мне, о котором до сих пор никто никогда не заботился, теперь столько людей будет заботиться. Премного благодарен. Я вам в самом деле премного благодарен! Господин граф уже обещал, что позаботится обо мне, а теперь и господин главный советник обещает то же самое, и я, зная вас, совершенно убежден, что вы оба сдержите данное мне слово…

Тем временем Али успокоился, не потому, что мы подошли к концу нашего рассказа, а, безусловно, по другим, никому не известным, да и самому слону неясным внутренним причинам. Слон угомонился, остыл и без принуждения, без просьб, по своей собственной воле вошел в ворота «Аризоны» и, проходя перед украшенным галунами швейцаром, мотал хоботом совершенно так же, как это делает беззаботный посетитель с туго набитым кошельком.

Люди опять отважились выйти на улицу, трамвай обрел свой звенящий голос и агрессивно трезвонил, пугая прохожих; у столиков на террасе кафе все места оказались занятыми.

Палец Флориана Вантцнера снова поднялся вверх, предупреждающий, грозящий, и голосом, в котором слышались раскаты грома и не оставалось больше ничего фамильярного, ничего человеческого, никакой надежды на возможность смягчения затаенной ненависти, господин главный советник сказал уже во множественном числе, желая придать своим словам общественный вес:

— Мы уж позаботимся о вас, Розенбергерер!