Паноптикум

— Ну, хорошо, госпожа, — ответил Палинкаш. — Я прекрасно знаю, что у нас нет исключений, но вы же сами ссылаетесь на министра…

Все двадцать человек, пришедших сюда за топливом для себя (или для других), уже оказались позади Леимлине, которая успела вплотную протиснуться к столу и стала таким образом хозяином, вернее хозяйкой, положения.

— Во-первых, я не госпожа… В каком обществе вы живете, товарищ Палинкаш? Если я вас называю товарищем, так и вы не имеете права называть меня госпожой. Понятно?!

Палинкаш отличался богатырским сложением, один кулак у него был больше, чем голова у Леимлине, но в словесном поединке бывший грузчик не мог состязаться с ней. Имей он дело с людьми своего круга, он, конечно, не полез бы за словом в карман, но состязаться в изворотливости и дипломатических тонкостях с такой женщиной было ему не под силу. Палинкашу даже стало не по себе, когда какая-то толстушка из очереди вдруг поддержала Леимлине, даже не из солидарности, а просто чтобы тоже вставить свое слово:

— Действительно! В каком обществе мы живем, чтобы господ вспоминать?

Палинкаш изобразил некоторое смущение, что его поймали на слове, но подозрение уже закралось в его душу, и он еще раз посмотрел на ордер и спросил:

— А где же подпись министра?

Тут уж Леимлине разразилась таким хохотом, что он, казалось, не вмещался в тесной комнатушке, бился о стены и взмывал к потолку. Этот Палинкаш смеет еще требовать подпись! Проверять!.. Контролировать!.. И кого же? Ее!

— Вы спрашиваете, где подпись? — Она сделала ироническое ударение на слове «где». — Неужели вы, товарищ, думаете, что у министра нет других забот, как только переписываться с вами? Где подпись? Но если вы сомневаетесь, если что-то подозреваете… то нет ничего проще… — Тут Леимлине схватилась за телефонную трубку. — Разрешите… Скажите мне, пожалуйста, номер министерства внутренних дел… Я тотчас же…

— Ну что ж, можете звонить хоть самому министру… Что бы он ни сказал, а вы без очереди не пройдете… — ответил ей товарищ Палинкаш.

Леимлине огляделась вокруг, слышали ли присутствующие такое оскорбление его величества; она была вне себя от гнева и яростно теребила и дергала свой шарф.

— Как вы смеете говорить так о товарище министре?.. Министре народно-демократического правительства? Ха-ха! Вы, товарищ… господин Палинкаш… не в своем уме! Значит, вам безразлично мнение министра, находящегося на своем посту?..

— Ну, хватит! Чего это она там раскричалась? — заметил дядя Чиха, старый рабочий, проведший половину своей жизни у механической пилы и выдвинутый ныне на административную работу.

— Правильно. И что она тут комедию ломает? Другим тоже некогда! — поддержал его пожилой рассыльный, приехавший получать топливо для метеорологического института.

— Комедию? Это я, по-вашему, ломаю комедию? Ну, хорошо, посмотрим! — Леимлине даже задохнулась от злости.

Палинкаш оглядел ее с головы до ног.

— Ну, ладно, — сказал он. — Я вам сейчас выпишу топливо, но если вы сказали неправду, если ввели меня в заблуждение, то… — И, подняв ордер так, чтобы на него падал свет, он прочел вслух:

— Пять центнеров печского кокса, сорт «первый а» и два центнера дров на улицу Эстер, 94, второй этаж, холм Роз.

— Вот и все, — успокоилась Леимлине. — И стоило из-за этого копья ломать? Как только не стыдно…

Дяде Чихе, тому самому, что когда-то работал у механической пилы, надоело слушать ее разглагольствования, и он проворчал:

— Ладно, ладно, мамаша, ступай восвояси…

Слово «мамаша» поразило Леимлине в самое сердце. Ей было не больше сорока, и она сочла чудовищной несправедливостью, что какой-то грубый старик называет ее запросто мамашей. Это поистине чудовищно несправедливо. А она больше всего на свете ненавидела несправедливость…

Казалось бы, что все самое существенное о Леимлине мы уже рассказали. Так оно и было бы, когда б она смогла тут же отвезти домой полученное топливо. Но возчиков поблизости не было, и Леимлине на какой-то миг растерянно остановилась возле весов. Растеряться она могла лишь очень ненадолго.

Она смотрела, как на весы медленно въезжали многотонные грузовики, как сердитые возчики, надрываясь от крика, подгоняли упиравшихся лошадей, как был взвешен мотоцикл с привязанными по обе стороны огромными корзинами и даже — точь-в-точь, как я рассказываю, — тележка, запряженная двумя осликами, настоящими упрямыми ослами, которые никак не хотели подняться на весы. Добродушный пожилой возчик Михай Боронка — на вид ему было от сорока до пятидесяти — сначала с улыбкой крутил хвосты осликам, стараясь побудить их сделать несколько шагов, и уговаривал почти вежливо: «…добром прошу тебя, Розмаринг, иди, пожалуйста, а не то дам тебе пинок прямо…» — он не преминул уточнить, куда именно, отчего Леимлине хоть и потупила свои видавшие виды глаза, но все же усмехнулась снисходительно, показывая тем самым, что она в состоянии оценить красочность народного языка…