Паноптикум

Вокруг Боронки собралось уже несколько претендентов на его упряжку. Все они — во всяком случае до тех пор, пока возчик торговался не с ними, а с Леимлине, — были согласны на любую цену. Но у Михая Боронки был наметанный глаз. Шуба Леимлине, издававшая такой приятный запах, подавала больше надежд содрать двадцать форинтов с ее хозяйки, чем пустые обещания всех остальных претендентов. Однако держал он себя, как человек, которому на все наплевать.

— Что вы мне толкуете о сознательности? Ведь не я хозяин упряжки! Вот здесь сбоку на тележке написано: «Владелец Ёдён Гайначка». Меня же наняли на зиму, поэтому не приставайте с вашими разговорами… Мне важны лишь два форинта пятьдесят, которые я получаю в час от Гайначки, да еще… — Боронка сделал многозначительный жест, намекая на чаевые.

— Ну ладно: шестнадцать и чаевые, — сдалась Леимлине.

— Да поймите вы меня, госпожа, не могу я.

— Восемнадцать и чаевые…

— Давайте сюда ордер…

Боронка, Леимлине и два ослика приблизились к тому месту, где была навалена гора кокса. Заведующий складом проверил ордер и подал знак грузчикам: можно отпускать. Леимлине с восхищением наблюдала, как ловко, несмотря на свою сухорукость, Боронка орудовал лопатой и как быстро наполнялась тележка серовато-блестящим, легким коксом. Боронка умел работать. И работал он охотно, с азартом. Лопата так и летала между горой кокса и тележкой. За несколько мгновений лицо возчика почернело от угольной пыли, лишь губы оставались красными да зубы ослепительно блестели. Потом машиной нарезали два центнера дров, что отняло не более двух минут. Леимлине, завороженно смотревшая на работу маленькой проворной пилы, вздохнула.

— Посмотрите, как хорошо работает эта машина, лучше, чем люди. — В словах Леимлине слышалось удовлетворение от того, что кто-то в этом мире прилежно трудится вместо нее…

Минут через пятнадцать тележка была полностью нагружена. Леимлине уплатила деньги, и ей дали пропуск на вывоз топлива со склада. Михай Боронка тем временем снял с осликов попонки, одну из которых положил на облучок, а другую оставил, чтобы укрыть ноги.

— Ну садитесь, что ли! — скомандовал Боронка и взглянул на Леимлине.

Леимлине довольно ловко взобралась на облучок. Тележка была узкая, без рессор, на облучке можно было усесться вдвоем, только тесно прижавшись друг к другу. Юбка у Леимлине задралась, обнажив ногу выше колена, и Боронка отвел взгляд с таким видом, как будто увидел невесть что. В воздухе замелькали снежинки; медленно, мечтательно кружась, покрывали они белым пухом наброшенную на ноги попонку.

— Когда дорога пойдет в гору, слезть придется, — сказал Боронка. — Розмаринг и Тульпица не втащат одиннадцать центнеров, а если посчитать кокс, дрова, тележку да еще и госпожу в придачу, то как раз столько наберется.

Ослики медленно трусили по проспекту Кристины, проследовали мимо Вермезё и даже не особенно проявляли свой строптивый нрав. А если одному из них вдруг попадала вожжа под хвост и он начинал упрямиться, то у Михая Боронки имелись в запасе волшебные слова, посвистывание и причмокивание, с помощью которых он в один момент восстанавливал душевное равновесие осликов, и они дружно, с похвальным рвением бежали по направлению к улице Бимбо. Снег пошел гуще, тяжелые хлопья приглушали уличный шум. Леимлине, урожденная Илонка Шробахер, подняла воротник, закрыв им почти все лицо; лишь ее горящие глаза сверкали сквозь мех, когда она посматривала на пожилого возчика. Но Михай Боронка был человеком опытным, прошедшим огонь, воду и медные трубы: ему достаточно было одного взгляда, чтобы понять, с кем он имеет дело, и он не терял головы ни от кокетливых взоров, ни от приятного запаха, источаемого шубой сидевшей рядом с ним женщины. Он отлично знал, что это такая особа, которая даже чихать и спать умеет с выгодой для себя.

Но все же столь долгий путь, кажущийся особенно длинным, если едешь на тележке, запряженной осликами, невозможно проделать молча, да к тому же если на облучке сидит такая болтливая попутчица, как прелестная Гюнтер-Леимлине.

Наблюдая за осликами, бегущими по свежевыпавшему снегу, Леимлине вдруг сказала немного прерывистым от тряски голосом:

— А все же, если поразмыслить как следует, то восемнадцать форинтов за центнер — цена произвольная, мягко выражаясь… А вы как думаете, товарищ?