Паноптикум

Тоска неотступно молила о пощаде. Было совершенно очевидно, что она хочет разжалобить небо. Голос ее то поднимался на головокружительные высоты, то спускался в вихревые бездны, а Скарпия, склонившись над письменным столом, стоял так неподвижно, что был похож на плохую статую, которую озорники мальчишки обрядили в платье.

Тут последовало пиано. Тоска пела так тихо, что если бы даже кто-то чихнул на галерке, то и это болезненно ударило бы по нервам.

В этот момент в господине Титановиче заговорил бунтарь.

«Сейчас, — подумал он про себя, — сейчас я ударю, ударю немилосердно. Я ударю с такой силой, что оборвется люстра, женщины подымут визг, дирижера хватит удар, а журналисты в поисках сенсации начнут метаться по залу. Я так стукну эту равнодушную скотину, большой барабан, что через пять лет у входа в оперу мне будет поставлен мраморный памятник как борцу за свободу. «Allons, enfantes de la patrie! Ça ira, ça ira![10]»

Обдумав все это, Титанович размахнулся и ударил в барабан.

Музыканты переглянулись, дирижер Грёббель укоризненно покачал головой, а зрители подумали, что Каварадосси получил за сценой затрещину. Тоска с перепугу проглотила какую-то ноту, но очень быстро выплюнула ее обратно. Через несколько мгновений порядок был восстановлен.

Бунт не удался. Люстра не упала с потолка, женщины не подняли визга, дирижера не хватил удар, и журналистам не из чего было состряпать даже крохотную заметку. Мадемуазель Тоска еле теплящимся голоском продолжала молить небеса, а Скарпия стоял на сцене так гордо, как Наполеон у пирамид. Титанович, полуоткрыв рот, обалдело смотрел перед собой, с его лысеющей головы скатились две маленькие капельки и скромно упали как раз на середину большого барабана.

После спектакля Титанович, не сказав никому ни слова, покинул театр и, подняв воротник, быстрыми шажками пошел по заснеженным улицам. Придя домой, он разделся, лег в постель, повернулся к стене и… умер.

1933

ЦЕПЬ

Писчебумажный магазин на улице Петерди по нынешним временам приносил прекрасный доход.

Супруги Ковач начали пять лет назад с небольшого: открыли лавку канцелярских товаров напротив начальной школы. Эта мысль пришла в голову госпоже Ковач, о которой в окрестностях шла слава, как о женщине очень оборотливой. Такое мнение о ней было основано на том, что она разорила писчебумажный магазин на улице Мурани, продавая в пику ему тетрадки ниже себестоимости.

За пять лет фирма окрепла, супруги Ковач научились устанавливать цены на товары, учитывая близость к школе. Дети — существа беспечные, оставляющие все на самый последний момент, поэтому-то им и приходится за минуту до начала уроков забегать в лавку к Ковачам за пером, карандашом или тетрадкой, которые стоили здесь дороже, чем где-либо, но зато дети получали в подарок рекламные зеркальца или яркие значки.

Такая «благотворительность» оказалась очень выгодной. Несмотря на то, что раньше половины восьмого покупатели в магазин не приходили, супруги Ковач все же открывали его в половине седьмого. По мнению Ковача, прилежание никогда никому не вредило. А кроме того, для супругов Ковач, как и вообще для всех глупых людей, прилежание было самоцелью. Они заслужили уважение всей улицы тем, что начинали работать рано утром, никогда не запаздывали со взносом квартирной платы, и о них никто не мог сказать ничего плохого.

Теплым майским вечером в квартире, состоящей из двух комнат и кухни, обставленных мебелью из приданого, супруги Ковач праздновали пятилетний юбилей торговой деятельности и пятнадцатилетие своей благопристойно скучной супружеской жизни. На празднество были приглашены мясник Янош Шобер, в чьей лавке можно было получить самое лучшее мясо в районе; сапожник Гержон Кнутичка, который, несмотря на то, что на центральной улице обувь делали лучше, чем у него, был все же очень порядочным человеком; москательщик Краус, хотя и неверный муж, но очень честный лавочник, и, наконец, бакалейщик Вильмош Шмальбах, знаменитый в окрестностях тем, что вместе с делегацией мелких торговцев был у министра и громко крикнул ему, стукнув кулаком по столу:

— Милостивый государь! Извольте принять к сведению, что и розничный торговец — человек.

Одним словом, были здесь все, кто имел хоть какой-нибудь вес.

Гости пили рислинг, рассказывая весьма двусмысленные анекдоты, и уже осушили литра четыре (отчего их анекдоты становились все острее), когда Ковач поднялся, чтобы довести кое-что до сведения присутствующих. Он принадлежал к числу тех людей, которые считают, что вещи значительные можно говорить только стоя. Несколько мгновений он стоял молча и, переводя взгляд с одного гостя на другого, подымал их с мест. Когда все встали, господин Ковач вынул из черного футляра массивную золотую цепь, поднял ее двумя пальцами, как бы демонстрируя присутствующим, и обратился к жене.

— Прими от меня этот маленький подарок…

Он не мог продолжать, испытывая крайнее волнение, как бывает с теми, кто публично совершает доброе деяние.