Паноптикум

Около полуночи Титанович был полон романтизма, как бычий пузырь воздухом. Он воображал себя героем и рыцарем, пустившимся на утлой ладье по бушующему морю и полным решимости погибнуть, но изменить веление судьбы, согласно которому большие рыбы пожирают маленьких.

Было уже, вероятно, около двух часов ночи, за окном шел снег, в комнате царил бледный полумрак, жена храпела, издавая звуки, похожие на шипение растапливаемого на сковороде свиного сала. Лео Титанович высунул из-под одеяла ногу и, уставившись на искривленные, покрытые мозолями пальцы, стал насвистывать марсельезу сквозь вставные зубы, которые он даже по ночам не вынимал изо рта.

Примерно к трем часам ночи миролюбивый барабанщик окончательно созрел для бунта. В такие минуты люди обычно сбивают всю перину на живот и предаются мечтам о страшной мести. Титанович строил самые различные планы действия: или он сорвет со стены портреты предков в золоченых рамах и растопчет каблуками лик одного из дедушек, или пройдется в грязных башмаках по только что натертому паркету, или — такое решение особенно ему понравилось — за обедом без всякого предупреждения выльет на скатерть суп из тарелки.

Ведь в конце концов человек бунтует по мере собственных сил и возможностей!

Однако он очень скоро пришел к убеждению, что здесь, дома, в семейном кругу, революция теряет всю свою героическую сущность. Такому мудрому выводу особенно способствовал вид храпящей на соседней кровати супруги — отлично упитанного доморощенного полицейского. Но господин Титанович вовсе не отказался от мысли учинить бунт. «Нельзя безнаказанно нарушать привычное течение человеческой жизни!» — воскликнул он мысленно и опять высунул ногу из-под одеяла.

Около четырех часов утра его увлекла мысль взорвать оперный театр, но он вовремя вспомнил, что ему не на что купить динамит. А кроме того, он не умеет убивать, даже зарезать курицы он не смог бы. Чтобы совершить подобное злодейство, надо быть или кухаркой, или сумасшедшим. И вообще делать людям зло куда труднее, чем добро. Для дурных поступков нужно иметь талант. Это, безусловно, печальная, даже отвратительная истина, но все же это так. Придя к столь печальному выводу, человек в четыре часа утра только и может сделать, что спрятать ногу под одеяло.

Господин Титанович так и поступил и, хотя он всю жизнь спал на правом боку, этой ночью, в виде исключения, повернулся на левый, и в подобном положении, в полусонном состоянии у него родилась мысль о форме бунта.

— Да, это будет замечательно! — сказал сам себе господин Титанович, высовывая опять ногу из-под одеяла. — Завтра, когда Тоска в своей большой арии дойдет до пианиссимо, я ударю в большой барабан. Я устрою такой грохот, что дирижер Грёббель застучит своей палочкой, а зрители испуганно вскочат с мест. Я учиню такой скандал, что они узнают, как переводить Лео Титановича на пенсию. Да, будет скандал, великолепный, грандиозный скандал! Утренние газеты большими буквами на первой странице дадут сообщение: «Неслыханный скандал в опере!», и в качестве подзаголовка: «Грустные последствия перевода на пенсию».

Такое решение вполне удовлетворило господина Титановича, он повернулся на другой бок и спокойно заснул.

На следующий день Титанович первым занял свое место в оркестре. Из заднего кармана фрака он вытащил огромный носовой платок, очень громко высморкался и надменно оглядел ряд стульев.

— Я слышал, на покой идете, коллега? — обратился к нему Зведнянски, искусный игрок на арфе.

— Как сказать! Все зависит от того, что называть покоем, — ответил Титанович и с таинственным видом посмотрел вокруг.

Музыканты заняли места, зрители с помощью наведенных в зал биноклей и всевозможных дружелюбных гримас покончили со своими светскими обязанностями, и Титанович только собрался сказать какую-то колкость кларнетисту, как дирижер Грёббель три раза стукнул палочкой по пюпитру.

И на сцене, и в оркестре вплоть до второго действия все шло как по маслу. Стоны Тоски вполне соответствовали указаниям либретто (ее вопли должны были выражать ограниченность женского великодушия), этическая непорядочность Скарпии в этот вечер достигла апогея: он вел себя неслыханно подло и не по-рыцарски, стремясь, чтобы господин Каварадосси во что бы то ни стало поделил с ним прелести мадемуазель Тоски. Между тем Каварадосси душераздирающе кричал за сценой, из чего зрители могли с полным правом заключить, что с ним стряслась большая беда. Мадемуазель Тоска тоже знала, что ее возлюбленному приходится туго, но вместо того, чтобы отдать на время свои и без того сомнительные прелести дряхлому сиятельному козлу, она обратилась к богу и запела: «Все мечтанья, лучшие чувства…»

Уже в самом начале арии Титанович привлек к себе внимание своих коллег тем, что начал вдруг тихонько и жалобно подпевать Тоске. Он подпевал так прочувствованно, что кларнетист спросил у него:

— Ты что, с ума сошел?

Но Титанович так гаркнул в ответ: «Заткнись!», что это неминуемо должно было привести к ссоре между ними.