Паноптикум

Ожерелье являлось для госпожи Ковач как бы символом прежней беззаботной жизни. Оно было похоже на испорченный градусник, всегда показывающий 36,6, даже если его поставить тяжелобольному… Госпоже Ковач надо было уплатить налог, триста пятьдесят пенгё. Это была именно та сумма, в которую вылились разные мелкие задолженности за последние семь месяцев. Триста пенгё у госпожи Ковач имелись; правда, из них восемьдесят были путем мучительных усилий собраны в долг у соседей: тридцать пенгё дали Шмальбахи, тридцать — Краусы и двадцать — мальчик на побегушках Чурек, который был теперь на побегушках уже не у Ковач, а в писчебумажном магазине на улице Дамианича.

Не хватало еще пятидесяти пенгё; они-то и были тем самым темным пятном, которое порочило безупречную репутацию вдовы.

Госпожа Ковач обстоятельно взвесила и обдумала все, как Франц-Иосиф в юбке. Она побывала в налоговом управлении, ссылаясь на светлую память своего покойного супруга, приведя все доводы, какие только может привести злостный неплательщик налогов, но результат оказался плачевным.

Однажды декабрьским вечером она сидела на краю постели в ночной рубашке, растрепанная, против портрета мужа на фоне ионических и дорических колонн и каялась ему, что у нее нет иного выхода, как отнести в залог золотую цепь.

Толстые пальцы госпожи Ковач сжимали этот амулет, окружавший когда-то ореолом славы лысую голову господина Ковача. Теперь сей бесценный символ стал очередной вещью, готовящейся к отправке в ломбард — эту своеобразную клинику, где больные все больше худеют, а врачи становятся все толще.

На глазах у госпожи Ковач сверкнули слезы. Это самое меньшее, на что способен человек в тот момент, когда опускает в могилу знамя, основу и символ всей своей жизни.

— Прости меня, — пролепетала госпожа Ковач, не сводя взгляда с портрета покойного, — прости! У меня нет другого выхода. Как только удастся мне собрать пятьдесят пенгё, я помчусь в ломбард и выкуплю цепь, жизнью своей клянусь, что выкуплю, — только, прошу тебя, не смотри на меня так сурово, тебе не в чем упрекнуть меня. На том свете тебе легко сохранять свои привычки.

Вечный жених, красовавшийся на портрете, теперь словно вернулся обратно на землю и ответил ей внушительным голосом, который когда-то, несомненно, принес славу своему владельцу:

— Ты не смеешь относить цепь в ломбард. Я этого не потерплю! Никогда! С остальными вещами может делать все, что тебе заблагорассудится, но золотую цепь не смей трогать! Если хочешь, заложи мебель, супружескую кровать (мне наплевать на нее!), стенные часы, фарфор, собрание сочинений самых знаменитых немецких писателей, — заложи все это и прихвати еще бюст Наполеона, который стоит на буфете, но золотую цепь трогать не смей!

— Но почему же? — удивилась госпожа Ковач, как если бы покойный действительно сказал ей все это.

— Почему? У меня есть на то причина.

Госпожа Ковач смотрела на портрет, и ей показалось, что глаза покойного раскрылись шире, губы тверже сжались, и он ударил кулаком по тому самому круглому столу, около которого увековечил его фотограф двадцать два года назад, взяв с него при этом шесть крон.

Госпожа Ковач провела беспокойную ночь, до самого рассвета ворочалась она с боку на бок и не могла заснуть. Но утром она заботливо завернула цепочку в три листа папиросной бумаги и позвала Мари.

— Ты пойдешь сейчас в ломбард.

— Что надо туда нести, сударыня?

— Ты отнесешь туда цепочку… золотую цепь. — Хозяйка уставилась на Мари.

— Слушаюсь, сударыня, — ответила Мари и слегка поклонилась.

— Береги ее как зеницу ока. Нет, еще больше, потому что глаз у человека ведь два, а другой такой цепи не сыщешь.

— Слушаюсь, сударыня.

— У оценщика потребуй пятьдесят пенгё. Сколько бы он ни предлагал тебе, ты скажи ему, что достаточно пятидесяти. А квитанцию не клади в карман, держи в руке, так и принеси ее мне. Из кармана ты можешь ее вытащить вместе с носовым платком и потерять. И деньги, пятьдесят пенгё, тоже держи в руке. Ты меня поняла? В левой руке квитанцию, в правой руке деньги. Марш!

Мари ушла.

Госпожа Ковач из окна столовой наблюдала, как Мари повернула с улицы Петерди по направлению к улице Мурани, где был ломбард. Мари, как всегда, размахивала руками. Госпожа Ковач, сложив руки рупором, поднесла их ко рту и закричала:

— Ма-ри-и! Ма-ри-и-и!

Девушка остановилась.

— Не размахивай руками! Прижми к себе то самое. Слышишь?

Мари рассмеялась так звонко, что вся улица Петерди наполнилась трелями ее смеха, но сверток все же прижала к себе и побежала дальше.

Госпожа Ковач спустилась в магазин, накинула на плечи большой черный платок и уселась у печки. Ей пришлось обслужить всего двух покупателей, но она была так взволнована, что за сорокафиллеровую ручку спросила семьдесят филлеров. Потом она опять села у печки и стала дожидаться Мари.

За окном медленно закружились снежинки — первые в этом году.

Госпожа Ковач ждала очень долго, а может быть, ей только показалось, что прошло много времени. Снег пошел сильнее, и она подумала, что он тоже стоит денег, так как дворничихе надо платить за его уборку.