Паноптикум

— Неприбыльное это дело — ремесло палача! Скверное ремесло! Вы думаете, что так уж много у нас убийц и преступников? Лишь я, палач, знаю, насколько еще сравнительно добры и честны люди: если бы это было не так, то мне не пришлось бы давать моему сыну на обед и на ужин один черствый хлеб, а кредиторы не подтачивали бы мою счастливую семейную жизнь. Да какая там счастливая семейная жизнь! Временами я уже чувствую себя лежебокой, сущим тунеядцем, когда вспоминаю, что вот этими моими трудовыми руками за весь год повесил всего двух человек! Что подумает жена о таком муже? Что я просто-напросто бездельник. Что подумает мой сын? Имею ли я право внушать ему прилежание и уважение к труду, когда я сам — и он это прекрасно видит — лодырничаю изо дня в день и голова моя седеет от вынужденного простоя? Ну а что мне остается делать? Могу сказать лишь одно: я завидую лавочникам, которые усердным трудом имеют возможность выправить свое бедственное положение, тогда как мне не к чему приложить свое старание.

Улрих Тотенвунш, знаменитый гробовщик, самый задушевный друг Томаша Шиндера из застольной компании трактира, поигрывая шелковым цилиндром, сказал задумчиво тем самым менторским тоном, к которому прислушивались не только в корчме, но, можно смело сказать, в целом городе:

— Дорогой друг, всем известно твое прилежание и трудолюбие. Поверь мне, что у нас нет никаких причин сомневаться в этом. Мы все прекрасно знаем, что если бы это только от тебя зависело, то в интересах своей семьи, для поддержания семейного престижа и благополучия ты перевешал бы всех в городе. Ты — примерный семьянин, дорогой друг мой, все мы этому свидетели!

На что Шиндер ответил скромно:

— Что ты! Оставь, пожалуйста! Ведь если бы я в собственных интересах готов был послать всех на виселицу, то чем бы я отличался от самых обыкновенных сумасшедших? Я вовсе не помышляю о каком-то изобилии! Жизнь приучила меня к умеренности! Пятнадцать повешений в год — вот, по моему скромному мнению, прошу покорно, тот минимум, который необходим не только для безопасности государства, но и для удовлетворения чисто материальных жизненных запросов моей семьи.

Так говорил Томаш Шиндер, но чем больше он поглощал вина, тем больше разглагольствовал о монархии, о гуманизме и прочих «недостойных мужчин слабостях», а к рассвету он высказывал уже такие дерзкие суждения, что достойно удивления было, как это его величество Гудерих XIII мог так спокойно спать под своим шелковым королевским одеялом.

Но в 1637 году от рождества Христова, а именно тринадцатого дня декабря месяца, произошли такие события, которые предоставили мастеру Шиндеру все основания ожидать поворота в его судьбе к лучшему. Дело было так. В этот день сын исполнителя приговоров, маленький Кашпар, пухлый и розовый как поросенок, играл во дворе с игрушечной виселицей, которую ему сделал отец: сначала он повесил пойманных кошками крыс, потом — пойманных крысами мышей и наконец — чтобы восстановить равновесие, — отправил на тот свет и мяукавших кошек, что, конечно, не является похвальным поступком, но все же показывает на известную твердость характера. «Пусть себе упражняется ребенок!» — сказал отец, хотя семья и не была слишком обрадована тем обстоятельством, что у малыша появляется неодолимая склонность к такому малоприбыльному занятию. Палачиха относилась к этому также неодобрительно и, когда речь заходила о будущем маленького Кашпара, лишь очень коротко резюмировала: «Что делать? Отцовская кровь!»

Итак, маленький Кашпар без устали предавался своей любимой детской игре, когда во двор вошел Улрих Тотенвунш, знаменитый гробовщик.

— Я принес тебе, дорогой друг, хорошую новость, — сказал он, как всегда слегка нараспев. — Я только что из города, где уже все толкуют о том, что наша бдительная полиция раскрыла заговор семи революционеров, которые хотели покончить с монархией, а вместо нее провозгласить республику. Их судьба, дорогой друг, предопределена! Семь революционеров! Да еще за один раз! Выше голову! Удача не покидает своих избранников, а всемогущий и справедливый господь не оставляет своею милостью любимого им палача!

Но так как Улрих Тотенвунш славился своей привычкой говорить в нос, то невозможно было понять и безоговорочно утверждать, звучит в его словах насмешка или нет.

Во всяком случае, услышав эту прекрасную новость, Шиндер пригласил гостя в дом, усадил в кресло, угостил палинкой и обстоятельно расспросил о революционном заговоре. Как вообще случилось все это? Нет ли смягчающих вину обстоятельств? Будут ли преступники повешены? Повесят ли всех семерых?

Улрих Тотенвунш успокоил своего друга: по его мнению, были все основания надеяться на благоприятный исход дела. Однако жена Шиндера Розамунда пережила уже в своей жизни столько разочарований и столько раз убеждалась в бесконечном милосердии Гудериха XIII, что только вздохнула и неуверенно сказала:

— Дай бог, чтобы муж мог наконец подзаработать: ведь у него так давно нет никакого дела!

Улрих Тотенвунш пригнулся пониже к столу и доверительно сообщил: