Паноптикум

А дома жена и маленький сын палача с напряженным интересом ждали, как повернутся события. Раскрасневшийся Кашпарчик так и ловил каждое слово отца, а мадам Розамунда приходила в отчаяние всякий раз, когда в рассказах мужа ей чудилось появление смягчающих обстоятельств. На третий день судебного разбирательства случилась-таки беда: выяснилось, что один из семи революционеров якобы даже ничего не знал о деятельности своих товарищей по обвинению.

— Тридцатью форинтами меньше! — охнула Розамунда. — Теперь уже остается только сто семьдесят пять форинтов, если вычесть пять форинтов штрафа, да и эта сумма все еще под сомнением.

Однако безоблачно хорошее настроение исполнителя приговоров и его вера в светлое будущее поднимали настроение семьи. Все было бы прекрасно, если бы кредиторы не потребовали срочной продажи с торгов трех хольдов земли дома Томаша Шиндера в покрытие долгов. Это с их стороны явилось предупреждением палачу, что из предстоящего вознаграждения он должен будет немедленно и полностью расплатиться со своими долгами. Кредиторы, как известно, люди нетерпеливые: лавочник не будет даром кормить человека, даже если этот человек — палач; сапожник поставит в счет кожу (она у него не краденая!), не говоря уже о затраченном времени; а столяр, при всем своем уважении к семье палача, не за спасибо привел в порядок супружескую кровать Шиндеров, которая в марте прошлого года после многолетней службы вышла из строя. Одним словом, кредиторы взбунтовались и без зазрения совести, не соблюдая никаких приличий, требовали денег. Они явились прямо к дому палача, остановились посреди двора неподалеку от игрушечной виселицы и начали громко требовать то, что им причитается, в противном же случае грозили конфисковать у палача все его снаряжение. Но палач, известный своим добросердечием, и теперь обратился к разъяренным кредиторам с проникновенной речью:

— Господа, я прошу у вас всего лишь немного терпения. Я надеюсь, что верховный суд завтра уже обнародует приговор по делу семи революционеров, и я имею основательные причины надеяться на то, что их приговорят к смертной казни. А ведь семь человек, господа, считая по тридцать форинтов с головы, это составит кругленькую сумму в двести десять форинтов, более чем достаточную для покрытия всех ваших претензий.

Кредиторы отнеслись к предложению палача недоверчиво. А что если преступников не приговорят к смерти? А вдруг Гудерих в последний момент расчувствуется? А если повесят всего двоих, что тогда будет? В конечном счете не могут же они ставить удовлетворение своих справедливых требований в зависимость от судьбы семи революционеров. Это просто смешно!

Но кроткий взгляд мастера Шиндера, симпатичная мордашка маленького Кашпара и отчаянные мольбы мадам Шиндер все-таки оказали свое воздействие на кредиторов, и они наконец объявили:

— Будем надеяться, что удача наконец-то улыбнется и вам и нам, и от всего сердца желаем мастеру Шиндеру получить свои деньги. Мы ведь тоже люди бедные, нам каждый грош дорог. Желаем успеха!

С этими словами кредиторы вежливо раскланялись и ушли.

Приговор, вынесение которого ожидалось со дня на день, уже давно перерос границы личной заинтересованности палача: можно без всякого преувеличения сказать, что дело семи революционеров приобрело общественный резонанс. Ближние и дальние соседи мастера Шиндера, его кредиторы и кредиторы его кредиторов, совсем не считаясь ни с какими приличиями, каждые полчаса приходили совершенно открыто и без всякого смущения к нему во двор справиться о ходе процесса, бились об заклад, взвешивали шансы, прикидывали возможности. Уже два дня как мадам Шиндер снова пользовалась некоторым кредитом у мясника, и это лишний раз подтверждало уверенность населения в неизбежности смертного приговора суда. По вечерам у дома палача собиралось много народу. Широко открыв глаза, слушали они мастера Шиндера, делившегося своими прогнозами, и так как семь повешений казались все более вероятными, то и отношение соседей к семье Шиндера становилось все более сердечным и дружелюбным. Эта сердечность принимала иногда даже преувеличенные формы: люди так заботились о мастере Шиндере, что, хотя его заплывшее жиром тело могло бы и в одной рубашке вынести легкие предрождественские холода, они укутывали его шею теплым платком, нахлобучивали ему на голову цилиндр, чтобы их милый палач, не дай бог, не простудился, а если он чихал или откашливался, то на дорогого должника смотрели с явным беспокойством. Недаром Улрих Тотенвунш в своем обычном двусмысленном тоне заявил:

— Ничего не скажешь, людям присуща любовь к своему палачу!