Паноптикум

— Отец подаст знак, когда надо будет петь!

Томаш Шиндер продолжил свою речь:

— Одним словом, как вам известно, плата за повешение с головы равнялась до сих пор тридцати серебряным форинтам. Впредь — вследствие того, что его величество по неизвестным мне причинам не желает устанавливать для меня месячного жалованья, о чем я чрезвычайно сожалею, — плата за исполнение приговоров будет выдаваться следующим образом: за восемь повешений в год мне будут платить по пятьдесят серебряных форинтов с головы, свыше восьми, вплоть до десяти, — сорок и только свыше десяти — по тридцать.

— Да ведь это чудесно! — прервал Шиндера Дракмешер с неуместной для рождественского настроения живостью. — Гудерих Тринадцатый — великий король, да будет благословенна его мошна!

Все радовались, что число подлежащих повешению революционеров не превышает восьми: таким образом, мастер Шиндер получит за каждого из них по пятьдесят форинтов, а это сумма вполне солидная, даже если ее распределить на двенадцать месяцев.

— Вот это настоящий рождественский подарок, дорогой мой Шиндер! — сказал Улрих Тотенвунш.

— И именно к рождеству явил свою милость господь наш Иисус Христос! — воскликнула большегрудая Розамунда, и глаза ее затуманились слезами.

В наступившей тишине присутствующие молча возносили благоговейную хвалу богу и королю. Даже свечи на елке начали трещать от их умиленных вздохов. Тихая радость объяла всех и подарила все остальные человеческие чувства. Настроение было торжественное.

— Триста пятьдесят форинтов! — сказала Розамунда и молитвенно сложила толстые пальцы.

— Хорошенькая сумма! — вздохнул Дракмешер, следуя примеру палачихи.

— А что касается революционеров, то на наш век их вполне хватит! И я вам скажу даже, что их становится все больше. Вот увидите, дорогие друзья, их число будет возрастать с каждым годом, несмотря на все старания нашего высокочтимого друга Шиндера! — и Улрих Тотенвунш, чтобы в свою очередь молитвенно сложить руки, был вынужден надеть на голову цилиндр — тот самый цилиндр, с которым он не хотел расставаться ни за какие сокровища мира.

— А теперь споем, — заявил Томаш Шиндер, и все присутствующие запели хором, растроганно, фальшиво и очень громко, чтобы на небе обязательно услышали эту рождественскую песнь. А звуки неслись ввысь, парили, прославляли красоту и радость жизни, возвещали о семейном счастье, переполнявшем весь этот скромный дом.

Всех собравшихся у Шиндера сплотило еле уловимое веяние братской любви, они стали необычайно вежливыми и говорили друг другу одни комплименты. Розамунда то занимала гостей, то хлопотала на кухне, в чем ей помогала сварливая соседка госпожа Гинзельмахер. В кастрюлях весело потрескивали жирные шкварки, на сковороде жарилась индейка, дразня аппетит хрустящей корочкой, а на кухонном столе красовался крендель с маком — подарок пекаря.

Тем временем гости уселись вокруг огромного дубового стола на стульях с высокими спинками. Стол ломился от обилия вкусных и ароматных яств, прозрачных вин и пенящегося пива.

Это был настоящий сочельник, осененный звездами и месяцем, веянием ангельских крыл, запахом еловых веток, чарующим духом рождества, расслабляющим энергию и усыпляющим разум. Настроение у гостей все поднималось, они много пили, много ели и пели нестройным хором. Глубокий бас Улриха Тотенвунша гудел, как орган, заполняя всю комнату. На коленях у него устроился маленький Кашпар, успевший посидеть у всех кредиторов, и хотя по временам глаза его еще открывались, он давно уже крепко спал.

Около полуночи, когда все собрались в церковь к рождественской мессе, гробовщик снова зажег свечи и сказал:

— Да будет мир, благоденствие, здоровье!

— Аминь! — ответили ему остальные хором. Тембр голосов у всех был разный, но это слово все произнесли с одинаковым благоговением.

Они вышли из дому и пошли по запорошенной снегом дороге в церковь.

Однако на рассвете произошли странные события.

За Улрихом Тотенвуншем, королевским гробовщиком, невзирая на рождественский праздник, был прислан конный гонец с приказом немедленно явиться в город, да не куда-нибудь, а прямо в королевскую канцелярию. Там его встретил сам камергер его величества Хагеншеперл и велел немедленно изготовить тридцать гробов.

— Пусть это будут глазированные, богато украшенные гробы, подтверждающие глубокий траур его величества, — сказал Хагеншеперл, грустно уставившись в одну точку.

— Хорошо, господин камергер, — почтительно ответил Улрих Тотенвунш, теребя двумя пальцами поля цилиндра, — я с моими подручными сейчас же приступлю к делу. Вот только, принимая во внимание святой праздник, придется подручным заплатить немножко больше. Что же касается моего вознаграждения…

— За деньгами дело не станет, — прервал его Хагеншеперл, — можете предъявить нам такой счет, какой вы найдете нужным. Я хорошо знаю, что на рождество бывает особенно много расходов, деньги так и плывут.