Паноптикум

— А кроме того, его величество вообще ни к чему не притронулся. Только после ужина, когда гостями был съеден грибной торт, король в сопровождении своей свиты подошел к огромной сияющей украшениями елке и изволил скушать один из висевших на ней апельсинов. По знаку его величества в залу вошли лакеи с длинными палками; они потушили люстры, а затем зажгли сотни разноцветных свечей на елке. О, как это было прекрасно, дорогой дядя, прекрасно и божественно, когда с верней галереи зала послышались звуки органа и пение хора, к которому присоединились голоса гостей, и хвалебный гимн вознесся к небу, славословя господа бога нашего. Его величество стоял перед елкой, и я видел своими глазами, как на его королевских очах показалась слеза. И вдруг, когда песнопение еще не замолкло, генерал Троммельхен, этот доблестный рыцарь, начинает шататься, ему становится плохо, он бросается к выходу и, еще не дойдя до двери, делает нечто, совершенно беспримерное при царском дворе; а вслед за ним Шнеттендорф, главный королевский судья, перестает петь, и его тоже тошнит. Рвота охватывает всех присутствующих. Генералы фон Рибау, Иелленсдорф, Книккехерд, Шёнессер, Бреккендорф, Гинзельнест и Шухаффер, граф Тирпау, барон Цулейндер и, конечно, сам канцлер Пуккендорф — все шатаются, стонут, охают, извиваются в судорогах и, поддерживаемые лакеями, оставляют зал. Дорогой дядюшка, я никогда до этого не видел такой ужасной картины и, прошу вас, не расспрашивайте меня дальше: даже воспоминание об этих грибах настолько ядовито, что мне самому становится плохо.

— Ну а король? Что было с королем? — настойчиво расспрашивал гробовщик.

— Не знаю. Помню только, что его величество ни на что не жаловался и с ним ничего не случилось.

— На то он и король! — с подчеркнутым почтением воскликнул Улрих Тотенвунш.

— Да ведь он знал, отлично знал, какими грибами угощает своих гостей в этот сочельник!

И Зюнецке рассказал дяде все подробности этой грибной трагедии; говорил он на том смешанном полупридворном языке, на котором изъяснялись слуги королевского дворца, и по его тону чувствовалось, что поступок Гудериха не вызывает нареканий на дворцовой кухне. По словам Зюнецке, именно в сочельник король пожелал избавиться раз и навсегда от всех, кто называл его милосердие недостойным и мешал ему быть добрым. Таким образом, его величество вознамерился любой ценой отделаться от тех, кто упрекал его даже тогда, когда он миловал преступников, приговоренных верховным судом к смертной казни: король не хотел брать на свою совесть последствия того, что естественно вытекает из насильственных мероприятий и самой профессии монарха.

— Понимаю, — сказал гробовщик, — его величество убрал с дороги всех тех, кто мешал ему быть добрым. Безумный мир! Добрый убивает злых, чтобы иметь возможность быть добрым.

— И делает это при помощи ядовитых грибов, — присовокупил Зюнецке.

— Понимаю, — опять повторил Улрих Тотенвунш.

— Ошибаетесь. Ничего вы не понимаете.

— Почему ты так думаешь? — удивленно посмотрел на него гробовщик.

— А вот почему… Придвиньтесь ко мне поближе… Это такая тайна, что даже самому себе о ней говорить не следовало, но именно потому, что это такая огромная, страшная тайна, она так и рвется наружу… Так вот, именно в этот день, двадцать четвертого декабря утром, его величеству принесли на подпись смертный приговор семи революционерам. — Улрих Тотенвунш от волнения надел цилиндр на голову и стал крутить гербовые пуговицы на придворном костюме Зюнецке. — Граф Пуккендорф, канцлер, положил бумаги на стол его величества. Именно в этот момент я принес его величеству завтрак, обычные шесть яиц всмятку, и, соблюдая верность традициям, стоял, вытянувшись в струнку, с подносом в руках, ожидая, когда его величество кончит завтракать.

— Ну, и?.. — спросил гробовщик. В его выпученных глазах так и светилось теперь жгучее любопытство.