Паноптикум

Время уже близилось к полуночи, когда Томаш поднялся со своего ложа. Он надел домашние туфли, натянул на себя кожаные штаны и кожаную куртку, чтобы не простудиться, перекинул через плечо ту самую веревку, что еще вечером с такой профессиональной заботливостью мочил в составе, секрет которого знали лишь палачи, и на цыпочках вышел из комнаты.

Если бы кто-нибудь увидел теперь Томаша Шиндера, то сразу бы заметил, как изменился кроткий взгляд его воловьих глаз, какими они стали мутными, налитыми кровью и как набрякли, раздулись вены на его толстой шее. Вот он идет, шатаясь как пьяный, мимо дома, пересекает двор, проходит около игрушечной виселицы своего сына Кашпара; его ноги в домашних туфлях глубоко проваливаются в снег, но он неуклонно приближается к абрикосовому дереву, с которого летом они собрали так много плодов. Если бы Розамунда или маленький Кашпар не спали таким глубоким сном, они бы увидели, как Томаш Шиндер в последний раз обвел взглядом их уютный дворик и весь этот занесенный снегом мир. Перед его глазами вставал документ о помиловании семи революционеров, которым король собственноручно выносил смертный приговор своему верному палачу! И еще они увидели бы, как Томаш Шиндер, хоть и дрожащими руками, но с полным знанием дела вешает себя на самой толстой ветке абрикосового дерева, с которой при этом осыпается снег.

На небе, яркие и блестящие, перемигивались вифлеемские звезды, а в семье Томаша Шиндера спали все трое: Кашпар посапывал в своей постельке, Розамунда храпела на семейном ложе, и только один Томаш уснул в вертикальном положении беззвучным и беспробудным сном.

1934

ЗАВЕЩАНИЕ

Я учился в гимназии, которая помещалась в старинном здании. Здесь занимались сынки богатых или хотя бы зажиточных родителей. Это были упитанные дети в люстриновых штанишках и матросках. Некоторых из них отцы завозили в школу на автомобилях, других провожали до дубовых дверей гимназии французские или немецкие гувернантки. В однородном маленьком государстве первого класса пролетариат был представлен одним-единственным мальчиком, лохматым замарашкой в залатанной одежде, которого звали Иштван Кликар. Все родители энергично протестовали против того, чтобы их купанные в мраморных ванных чада сидели рядом с сыном истопника школы, «немыслимым» Кликаром. И только я забыл протестовать, возможно, не без причин, связанных с моим темпераментом или с подсознательным мироощущением. Сзади Кликара сидел мальчик по имени Штукс, у которого были золотые часы, похожее на желе тело, белейшая кожа, и весь он напоминал молочного поросенка.

Однажды незадолго до рождества на уроке латыни Штукс, приподнявшись на своем месте, протянул два пальца по направлению к лысому преподавателю Грошнеру.

— Что тебе угодно? — спросил тот с любезностью, соответствующей высокой плате за учение.

— Господин учитель, я хочу пересесть подальше от Кликара.

Просьба эта не вызвала удивления. Ведь в конце концов всем известно, что штуксы всего мира не любят сидеть близко к любому и этом мире кликару. Об этом знают не только ученые, но даже ученики начальной школы.

— Почему ты хочешь пересесть от него? — все же спросил преподаватель.

— Потому что от Кликара воняет!

По классу прокатился презрительный, насмешливый хохот. От Кликара воняет! Так в одном-единственном безличном предложении, рожденном пузатым Штуксом оказались сконцентрированными все те поучения, которыми в течение одиннадцати лет жизни пичкали мальчика отец, гувернантка и бог знает кто еще. Латинист, человек обстоятельный, тут же приступил к разбору дела. Он сошел с кафедры, пристыдил Штукса, сказав, чтобы тот в другой раз не употреблял таких слов, как «воняет» (лучше было бы произнести: «В классе дурно пахнет»). Но так как заявление Штукса основано на факте, то он, как учитель и моральный наставник класса, в одно мгновение установит, откуда, собственно говоря, взялся такой запах.

Господин учитель наклонился над Кликаром, потянул носом и хотя, кроме запаха душистого мыла, исходившего от Штукса, ничего не почувствовал, спросил:

— Скажи мне, Кликар, почему ты не моешься как следует?

Ответ был потрясающе прост:

— Потому что у нас нет ванны.

Преподаватель снял с носа пенсне и стал в замешательстве протирать его.

— Но вода-то у вас есть?

— Вода? — повторил вопрос мальчик. — Вода есть. Во дворе.

— А в квартире?

— Нет.

— А как же ты все-таки моешься?

— Я иду во двор и умываюсь под краном, но иногда бывает так холодно, что вода в кране замерзает, тогда я не могу умываться, потому что вода не течет.

— Ну это уж твое дело! — провозгласил учитель с мудростью, характерной для всех господ учителей вообще. — Мыться все равно нужно! — И Грошнер с чувством собственного достоинства вернулся на кафедру.

На перемене Кликар сказал мне: