Паноптикум

К моим ногам уже привязалась подагра, время смело с головы даже последние седые завитки, зубы за большую цену давно украли врачи. А со вставной челюстью тоже произошло несчастье: два года назад, когда я весело плескался в Северном море, прилив выхватил вставные зубы у меня изо рта, и, к сожалению, даже во время отлива их не удалось найти. Кроме того, мою некогда стройную фигуру уродовал выдающийся вперед животик, размеры которого никак не соответствовали ни моему прогрессивному мировоззрению, ни моим писательским занятиям, ни соответствующим этим занятиям доходам. Наконец, черт знает, как могло такое случиться, но кажется, что за последнее время даже мои ноги искривились.

Степень моей уродливости поражает даже меня самого всякий раз, когда я смотрю на себя в зеркало. Ко всему этому надо добавить ужасающий цинизм моего мировоззрения. С совершенно недостойной моего преклонного возраста беспардонностью всего два года назад я еще раз заменил свои несколько потрепанные, но вполне приличные взгляды совершенно новыми.

Тогда же, в семидесятитрехлетнем возрасте, я предстал перед судьями по обвинению в нарушении норм общественной нравственности. Это, однако, не вызвало слишком большого скандала, так как суду уже не раз приходилось заниматься приведением в порядок моих литературных дел, которые, надо сказать, всем уже достаточно надоели. Ведь в течение пятидесяти лет я старался перевернуть мир, а он никак не переворачивался, потому что я не знал, с какой стороны за него ухватиться. Пошатнуть-то мне его все-таки удалось, но человек на известной ступени умственной зрелости становится ненасытным.

Именно в это время мне довелось познакомиться с одной двадцатидвухлетней дамой, которая охотно связала свою маленькую, но весьма непостоянную жизнь с моим бессмертием. Хотя ее птичья любовь была лишь следствием жалости и расчета, я все же был признателен этому дару на закате моих дней.

Так вот, я находился в скромной, но хорошо приспособленной для любви квартире Бланки, как звали эту даму. Бланка, последняя моя любовница, была очень милой женщиной и, несмотря на свою наивность, граничащую с глупостью, отличалась превосходными качествами. Она прекрасно знала, когда нельзя мне перечить, когда надо смеяться и когда удивляться. Такие свойства имеют огромное значение в жизни, и хорошо, если человек умеет уважать их.

Бланка угощала меня бисквитами, что, учитывая мою беззубость, было чрезвычайно деликатно с ее стороны.

Любовные утехи стоили мне двести двадцать шесть пенгё и сорок филлеров в месяц. Эту поразительно точную цифру высчитала Бланка, заметив при этом не без хитрецы:

— Мне необходима именно такая сумма, не больше и не меньше.

Как все, что высчитывается с такой потрясающей точностью, это было очень дорого.

При всем том Бланка все же не принадлежала к женщинам, которых любители позлословить называют «падшими». Можно даже сказать, что разница между Бланкой и порядочными дамами была такой же, как разница между розничным торговцем и оптовиком. Да, Бланка торговала своим телом. Но товар ее был очень хорош, и никто не мог иметь к ней никаких претензий. Учитывая все вышесказанное, она по праву завоевала мое признание.

Когда у человека лысая голова и он прожил на свете уже половину восьмого десятка, можно быть снисходительным к подобным падшим ангелам, как Бланка. Такой человек умеет ценить маленькие груди, стройные ноги и чувствует себя растроганным, когда пурпурно-красные губки занимаются не только болтовней, а предаются своему истинному призванию и дарят звонкие поцелуи. Но и Бланка была ко мне весьма расположена. Она не замечала моего беззубого рта, кривых ног и лысой головы, а так как всякая истинная дружба основана на деликатном искусстве взаимного снисхождения, то гармония нашей дружбы ничем не нарушалась.

Так вот, в этот безнадежно душный летний вечер я взобрался по лестнице на второй этаж. Бланка открыла дверь, взяла у меня из рук палку, сняла с головы шляпу, повесила ее на вешалку и, как обычно, поцеловала меня прямо в лысую макушку, на которой, конечно, остался след ее накрашенных губок. Тяжело дыша, стоял я в маленькой прихожей и устало ворчал:

— С каждым днем этот второй этаж становится все выше!

— Ничего, когда-нибудь мы переберемся на первый этаж, — успокоила меня Бланка.

— Или под землю, — заметил я меланхолично.

В таких случаях Бланка хмурила выщипанные брови и смотрела на меня с ненавистью. Она не любила, когда я говорил о смерти, и это понятно: ее материальное благополучие зависело от моего пребывания на этом свете. Мое переселение на тот свет было бы для нее равносильно банкротству.