Паноптикум

Кроме Бланки, еще один человек будет оплакивать меня: господин Крампецки — жонглер. Этот господин, бросавший по вечерам под купол цирка сразу по десять-двенадцать тарелок, был великолепным артистом, но получал за свое искусство так мало, что мог наполнить только одну из своих тарелок, да и то лишь вареными овощами. Кстати сказать, это было в прошлом году. А в этом году нашелся некто, умеющий бросать вверх по тринадцать тарелок (публика становится все требовательнее!), и господин Крампецки потерял свое место в цирке. Мне он казался человеком симпатичным. Прочитав полное собрание моих сочинений, он стал относиться к профессии писателя с таким же почтением, как и к жонглированию. Господин Крампецки считал, что в жизни важно лишь одно: ремесло, и совершенно неважно, какое ремесло, все остальное — это только внешняя сторона дела.

Именно в этом вопросе и выявилось наше духовное родство. Я чувствовал к господину Крампецки боязливое почтение, когда видел, как он упражняется в кухне у Бланки дешевой посудой, купленной на мои деньги. Был он удивительно немногословен и, что бы я ему ни говорил, только грустно вздыхал и отвечал:

— Так оно и есть! Жизнь — не игрушка.

О чем бы ни шла речь: о политике, о болях в желудке, о социализме, о метафизике, о любви или о литературе, он обязательно сообщал собеседнику этот довольно-таки глупый афоризм житейской мудрости. Но благодаря его особому таланту, когда бы и где бы он ни произносил эту фразу, она всегда оказывалась к месту. Если рассуждать логично, то, несомненно, господин Крампецки был любовником Бланки. Но я не желал разбираться, так как человек на восьмом десятке не хочет увеличивать ни числа своих врагов, ни количества переживаний. Я знал, что расходы по содержанию господина Крампецки входят в сумму двухсот двадцати шести пенгё и сорока филлеров, и это, даже при самом поверхностном подсчете, убеждало меня в скромности притязаний жонглера.

Иногда после ужина мы приглашали Крампецки. Он являлся в своем красном рваном свитере и развлекал нас. Как правило, я возлежал на диване, Бланка, примостившись с краю, нежно гладила мою лысую голову, а господин Крампецки изощрялся, подбрасывая из-под собственной ноги к потолку пятнадцать штук яиц, нож, вилку и тарелку, тут же с великим мастерством ловил падающие на него предметы, становился в позу и кричал: «Гопля!» Окончив представление, он всегда извинялся, расшаркивался, взмахивал рукой и убегал в кухню с видом очень занятого человека. Там он упражнялся в своем ремесле с большим пылом иногда до самого рассвета.

Сегодня, оставшись, как обычно, наедине с Бланкой, я попросил ее показать мне свои маленькие груди. Из всех моих принципов это был именно тот, которому я остался верен до последнего дня жизни. Я всегда боялся, что вместо кругленьких грудей увижу лишь пустые оболочки. Людская злость неизмерима, думал я про себя, поэтому не исключено, что в один прекрасный день какой-нибудь нахальный юнец похитит их. Но достаточно мне было увидеть хоть одну из них, глаза мои загорались благодарностью и даже сумерки жизни начинали казаться прекрасными. Но это было, конечно, еще не все: я ощупывал Бланку от щиколоток до волос, производя настоящую инвентаризацию всех ее прелестей, и чувствовал себя при этом старым, противным скрягой, который по нескольку раз в день пересчитывает свои сокровища.

Сегодня я опять пересчитал их, после чего удовлетворенно раскинулся на диване, закурил сигару и, насколько это возможно, нашел еще более красивой эту уродливую жизнь.

Мои сладкие грезы были нарушены господином Крампецки, уронившим на каменный пол тарелку. «Очевидно, тринадцатую», — подумал я. Однако потом выяснилось, что господин Крампецки упражнялся не с тринадцатью, а уже с четырнадцатью тарелками.

Луч солнца заглянул в комнату, и волосы на голове у Бланки казались окруженными ореолом, в то время как она с прилежанием добросовестного чиновника целовала меня в лысую голову, из которой за семьдесят пять лет жизни появилось на свет тридцать романов, десятитомная монография и пять томов стихотворений, но внутри которой, очевидно по специфическим условиям литературного творчества, осталось примерно еще столько же.

Я очень любил эти маленькие, быстрые и частые поцелуйчики. Я питал к ним доверие и тешился в глубине души тайной надеждой, что под их воздействием у меня отрастут волосы. Волосы у меня, конечно, не выросли, а результат этих поцелуев был неизменно один: от накрашенных губок Бланки сверкающая лысина приобретала пунцовый оттенок, точь-в-точь как от крапивницы, когда она высыпает на попке у маленьких детей.

Бланка услаждала меня не только поцелуями, но и разговорами.

— Знаешь, шпинат уже подешевел. Госпожа Ковач сказала, что я потолстела. Купи мне шесть тарелок и восемь чашек, а то Крампецки все перебил. Сын Куноши, который писатель, сказал, что ты легкомысленный аппертунист, потому что любишь женщин.

На все это я ей отвечал: