Паноптикум

— Шпинат я ненавижу. У госпожи Ковач нет глазомера. Затем, прошу тебя принять к сведению, что я не аппертунист, а оппортунист, и тебе пора было бы уже научиться правильно употреблять иностранные слова!

Так мы разговаривали. В дверь постучали, и вошел Крампецки. Он скромно извинился и сказал, что разучивает новый номер, для чего ему нужна селедочница.

— Можно ему взять? — спросила Бланка.

— Пусть берет что хочет.

Крампецки вышел, победоносно унося под мышкой просимое, но страшный грохот, донесшийся через несколько минут из кухни, без всякого сомнения, свидетельствовал о том, что нам необходимо срочно приобретать новую селедочницу.

— Ничего! — объяснила мне Бланка. — Добиться успеха можно лишь ценой упражнений.

Я лежал, вытянувшись на диване, мне было удобно, и я чувствовал себя счастливым. Сложив руки на животе, я крутил большими пальцами и посматривал на часы, которые тикали с устрашающей непоколебимостью. Вычурная стрелка с какой-то, можно сказать, наглой самоуверенностью незаметно скользила по пузатым цифрам.

«Как это удивительно! — подумал я. — За то время, пока часовая стрелка передвинется с пяти на шесть, как много умных людей успеет родиться и почти столько же глупых умереть. Может быть, в этот момент какой-то господин в своем роскошном дворце написал самое потрясающее стихотворение о бедных, или именно сейчас родился тот человек, которому будут потом аплодировать миллионные толпы одураченных людей только за то, что ему удалось, правда, всего лишь на миг, остановить колесницу истории».

Но часы продолжали тикать, ни на что не обращая внимания, пунктуально и безостановочно, стрелки совершали свой путь, скучно регистрируя минуты человеческой жизни.

Может быть, когда стрелка дойдет до семи, я умру. Я сказал Бланке:

— Я никогда еще не был так стар, как сегодня!

Мною овладело какое-то странное, таинственное головокружение, а сердце, которое в течение семидесяти пяти лет могло смело соперничать с любой часовой стрелкой в мире, вдруг застучало быстро и торопливо. Очевидно, я побледнел, потому что Бланка спросила:

— Что с тобой?

— Ничего, дорогая моя, ничего. Кажется, я умираю, — ответил я ей.

— Осел! Это не так просто! — накинулась на меня Бланка.

Предположим, что я лежал на диване, а рядом со мной сидела рассерженная Бланка, которая считала, что нельзя так просто умереть.

В некоторой степени я разделял ее точку зрения. Мне казалось пристойным, уходя из жизни, сделать хотя бы один патетический жест. Было бы хорошо, например, забраться на очень крутую гору, чтобы плюнуть оттуда, надменно и презрительно, на ту самую землю, которую я люблю больше всего на свете. Но могло случиться и так, даже вполне вероятно, что именно так и случилось бы: увидев, что рядом со мной на вершине горы никого нет, я плюхнулся бы в снег и заплакал горькими слезами. Я только предполагаю, что так могло бы произойти. Но ничего подобного не выпало на мою долю, и мне страстно хотелось, чтобы рядом с диваном стоял молодой человек и почтительно держал шляпу в руках. Молодой человек, в жилах которого течет моя кровь, чьи нос, голос и движения напоминают мои, получает в наследство мои рукописи и беззаботно живет на капитал, который я сколачивал с таким трудом. Может быть, один-единственный жест этого молодого человека, например манера приподымать шляпу, сохранил бы меня для вечности больше, чем вся груда книг, рожденных моим ограниченным мышлением, побуждавшим меня верить, что можно помочь миру таким беспредметным мещанским гуманизмом, который служит лишь успокоению моей совести, оставляя миллионы людей страдать, как и раньше.

Но около моего дивана не было этого молодого человека, а была Бланка, с ужасом смотревшая на мое бледное лицо.

— Вот видишь, я же тебе говорила, чтобы ты не ел так много капусты. От нее пучит! — говорила мне Бланка.

Значит, вот как довелось мне умирать! Таков конец гуманиста, который в жизни добился лишь того, что правые называют его левым. Вот он, конец циркового клоуна, который в течение многих десятков лет жонглировал миллионом фраз, слов, запятых и точек. В разных условиях, но с одинаковым вдохновением демонстрировал он свое искусство, чтобы в один печальный день его лебединую песнь объяснили расстройством желудка, вызванным съеденной капустой.

— Врача позвать?

— Не тот порядок слов.

— Позвать врача?

— Нет! — ответил я. — Мне хочется хоть умереть бесплатно.

Человек поступает правильно, произнося перед уходом из жизни мудрую и лаконичную фразу. Пусть мелкота знает, что большие люди по крайней мере умеют умирать.