Паноптикум

По улице проносится великое множество автомобилей, в которых сидят и хорошие, и плохие люди. Есть и такие, которые едут на велосипедах или в трамваях или идут пешком. Пешеходов больше всего. Они мечтают о велосипеде, велосипедисты об автомобиле и так далее. У входа в суд стоит человек лет пятидесяти, без ноги и просит милостыню. Этот человек, очевидно, тратит свое время на то, чтобы цепляться за жизнь. Высокий стройный юноша тащит маленькую толстую даму, которая виснет у него на руке. Рядом с высокой и стройной красавицей пыхтит маленький и толстый старичок.

А моя душа, сидя на верху буфета, декламирует стихи немецкого поэта:

Ich wollte eine lange Schlanke,
Habe eine kleine Dicke.
C’est la vie! C’est la vie![13]

Но и в комнате происходили далеко не шуточные события. Бланка стояла около дивана, из глаз ее катились слезы. Она воскликнула:

— Ужасно! Почему это случилось именно у меня? Ужасно!

Господин Крампецки, заложив руки за спину и вытянув шею, наклонился надо мной, внимательно и испуганно рассматривая мой труп, словно любопытный ребенок, который никогда еще не видел мертвого. А так как у него была религиозная душа, то он перекрестился.

— Бедняга, — произнес он, — мне его очень жаль.

— И мне его очень жаль, — ответила Бланка, положила голову на стол и зарыдала. Из глаз господина Крампецки тоже покатились слезы, он вытащил платок и вытер их, поставив на стол свои тарелки.

— Он окончательно умер! — воскликнул господин Крампецки. — Бесповоротно! Никогда больше не купит он мне тарелок, и никто не будет так ценить мое искусство, как он.

— Я побегу за врачом, — продолжая рыдать, заявила Бланка.

Она оплакивала не только меня, но и двести двадцать шесть пенгё сорок филлеров в месяц, а также и то всегда волнующее обстоятельство, что кто-то «ни с того, ни с сего» умер. Бланка по существу была доброй женщиной и принадлежала к числу людей, отмечающих потоками слез приподнятость настроения при рождениях, венчаниях, на серебряных свадьбах и похоронах. Но если даже одна тысячная часть этих по-детски горьких слез, или даже меньшая их доля, была пролита из-за меня, в память наших ласковых вечеров, тихих, слегка спотыкающихся прогулок, моих несчетных качеств, то и тогда эти слезы были приятны моей душе, сидящей в пыли на самом верху буфета.

Но и поведение господина Крампецки умилило меня. Было нечто невыразимо трогательное в том, с какой заботливостью покрыл он мое тело клетчатым пледом (в прошлом году мы втроем лежали на этом пледе в горах и ели колбасу) и, чтобы несколько разрядить обстановку, произнес, показав на окно:

— Дует холодный ветер.

Молодец Крампецки! Мне нравится, что, несмотря на замешательство, ты все же охраняешь мой труп от холода. Пусть в этот момент я сижу всего лишь на пыльном буфете и у меня нет никакого представления о том, существуют на небе ангелы или нет, но я все же обещаю тебе: если они существуют, я обязательно позабочусь о том, чтобы тебе было воздано по заслугам за твой предупредительный жест.

Во всяком случае, таковы были мои помыслы в этот первый младенческий период моей вечной жизни.

Господин Крампецки тяжело вздохнул, обнял Бланку и сказал:

— Так оно и есть! Жизнь — не игрушка.