Паноптикум

Тотенвунш был далек от мысли сообщать своему другу всю историю, услышанную от Зюнецке. Удар, который он должен был ему нанести, сам по себе был настолько велик и тяжел, что совершенно излишне усложнять вопрос запутанными государственными делами. Томаш Шиндер, по простоте душевной, все равно не сможет разобраться в придворных интригах. А недостойное чувство зависти к гробовщику только приведет к ссоре. Мы упомянули о зависти, которой безусловно бы поддался Томаш Шиндер, ибо он счел бы несправедливым терять плату за повешение семи революционеров (семь раз по пятидесяти форинтов!), в то время как Улрих Тотенвунш получает заказ на тридцать дубовых гробов по повышенной цене, прямо как рождественский подарок… Поэтому гробовщик поступил совершенно правильно, когда сказал палачу всего лишь:

— Увы, наш добрый король…

— Помиловал? — воскликнул Томаш и в ожидании ответа даже глаза зажмурил от страха, а так как гробовщик продолжал молчать, то исполнитель приговоров вытащил из бадьи веревку, похожую на нежащуюся в луже огромную змею. Нечего удивляться тому, что гробовщик так долго обдумывал свой ответ: ведь этот вопрос поставил перед ним одновременно несколько юридических, моральных и всяких других проблем. Страшно подумать, что его величество испробовал грибной яд на семи революционерах, которых он только что помиловал, сославшись на святость рождества, и заменил, таким образом, веревку ядовитыми грибами. Поэтому мы считаем вполне правильным, что в ответ на вопрос палача Тотенвунш сначала только закивал головой, а затем очень тихо, благоговейно зашептал палачу в самое ухо:

— Да, Томаш, да. Он их помиловал…

Томаш перебросил веревку через плечо, закрыл глаза, как бы не желая видеть суровой действительности и крушения всех своих надежд, затем пошатнулся, задрожал мелкой дрожью, побледнел и тут же опять покраснел: в этой смене цветов нашла выражение его внутренняя борьба. Его душа, подобно Лаокоону, сражалась со змеями фактов. При виде таких страданий гробовщик счел долгом поддержать убитого горем друга, сказав ему как можно внушительней:

— Выше голову, Шиндер! Ты должен понять, что верноподданные должны быть готовы ко всяким неожиданностям не только тогда, когда их король злой человек, но и тогда, когда он добрый.

— Мерзавец! — вырвалось у палача из самой глубины души.

Гробовщик понял, к кому относится это восклицание, и нашел вполне справедливым такой взрыв чувств.

— Мы всего лишь прах, — заговорил опять гробовщик. — Достаточно одного королевского вздоха, чтобы рассеять нас как пепел, и нам не остается ничего другого, как взывать к божьему правосудию, хотя оно и является, по мнению многих, не чем иным, как санкцией земного правосудия. Выше голову, дорогой Томаш! Недостойно ни вас, ни вашего мастерства так падать духом…

Тем временем в комнату вернулась Розамунда, обхватив обеими руками поднос с розовой ветчиной, хлебом и двумя большими кружками пива. Пышная пена переливалась через край. Гробовщик, желая помочь своему другу Томашу, резко сказал его жене:

— Помилованы!

Нет, Розамунда не уронила подноса на пол, а поставила его даже как-то особенно торжественно на стол, сама же ухватилась за подол передника, прижала его ко рту и еле слышно с тоской во взоре выдохнула:

— Это невозможно!

— В жизни все возможно! — ответил ей гробовщик.

— Загонит нас в гроб этот добрый король… — прошептала госпожа Шиндер и с христианским смирением склонила голову.

В комнате воцарилась тишина. Ни Томаш, ни его жена не знали, какими словами излить свое страшное разочарование. Улрих Тотенвунш понял, что бывает такое горе, которое не требует ни участия, ни сочувственных слов, и людей в подобном состоянии лучше всего оставить наедине с их горем. Поэтому он взял в руки цилиндр и, не притронувшись к заманчиво пахнувшей ветчине, направился к двери.

— Покойной ночи, — промолвил он с порога и, верный своей привычке, низко поклонившись, взмахнул цилиндром.

Безысходное горе настолько притупило все чувства в Томаше Шиндере и его супруге, что они ничего не ответили гробовщику. Тот открыл дверь и вышел наружу, в сверкающую звездами рождественскую ночь.

Первая пришла в себя госпожа Шиндер.

— Что нам теперь делать? — спросила она и развела своими толстыми, как окорока, рукам.

Томаш ничего не ответил. Он был бледен, как луна в ненастную ночь.

Мы не хотим искусственно раздувать интерес к нашему рассказу, скрупулезно описывая, как разделись и легли в постель супруги Шиндер, как нарушали тишину еле слышные, робкие вопросы Розамунды, разбивавшиеся о твердокаменные утесы молчания ее мужа, как слова ее постепенно перешли во вздохи, а вздохи в храп. Розамунда заснула.

Но Томаш не мог сомкнуть глаз. Видения толпились около его кровати, мятущееся воображение боролось с кредиторами и со стыдом, душа его оплакивала крах прекрасных семейных надежд, вместе с которыми рухнула счастливая троица: покой, уважение, уют.