Паноптикум

— Король прочитал приговор и сказал: «Нет, дорогой Пуккендорф, об этом не может быть и речи. Я этого не подпишу. Как вы могли даже представить себе такое? Именно сегодня, в канун рождества? Я? Смертный приговор? Да еще семерым?». Пуккендорф расшаркался, проглотил застрявший у него в горле комок и зло сказал: — Значит, нет? — «Нет!» — ответил его величество. Пуккендорф опять: — Значит, снова помилование? — «Значит, снова, помилование! Вообразите, Пуккендорф, опять помилование, разве это не ужасно?» — И Пуккендорф опять королю: — Да, ваше величество, это ужасно, потому что это ведет к ослаблению королевской власти, как бы это сказать, к ее развалу, к распаду… — А его величество тут и говорит канцлеру: «Не настаивайте, Пуккендорф! Запомните раз и навсегда, что я гуманный король, что мне присвоен эпитет «Добрый»! Были ведь Александр Великий, Ричард Львиное Сердце, Иван Грозный, а я… я — Гудерих Добрый… Именно так Пуккендорф!.. И вы должны с этим смириться». Его величество очень разгневался. Как? Пытаться убедить его, чтобы он подписал смертный приговор семерым, пусть даже революционерам, да еще в сочельник утром! Скомпрометировать этим свою добрую славу, ореол христианского милосердия, с таким трудом приобретенный им в должности монарха. Нет. Не-е-ет! И тут король заговорил таким тоном, каким он и должен отдавать приказания: «Слушайте, Пуккендорф! Все семеро, приговоренные к смерти, подлежат помилованию. Передайте им мой привет, мои добрые пожелания, а кроме того, я приказываю, чтобы мой придворный повар Кнеппельшен приготовил для них чудесный торт из тех же самых грибов, которыми я собираюсь угостить сегодня за ужином главных людей моего королевства…» — Что такое, дорогой дядя? Что с вами?

Услышав последние слова племянника, Улрих Тотенвунш свалился как подкошенный. Он пытался заговорить, но, несмотря на все старания, не мог произнести ни слова. Он задыхался от мучительных спазм, глаза его выкатились из орбит. Зюнецке побежал за водой и долго опрыскивал дядюшку, пока тот не пришел наконец в себя и не поднялся на ноги. Разгладив помявшийся при падении цилиндр, гробовщик сказал племяннику на прощанье:

— Никогда бы я не подумал, что этот мир все-таки именно такой, каким я его себе представлял.

Только поздно вечером пешком добрался Улрих Тотенвунш до своего села, так как на обратный путь из дворца ему не дали лошади.

Как сообщить теперь эту новость исполнителю приговоров? Он знал, что подобное известие может тяжело ранить чувствительную душу мастера Шиндера.

Полный сомнений, гробовщик направился в дом палача. Из трубы гостеприимно шел дым. В уютном домике царили тишина и покой. Розамунда сидела у камина с вязаньем в руках. Маленький Кашпар уже спал в своей разрисованной цветами кроватке, а его отец стоял около деревянной бадьи и был занят делом.

Улрих Тотенвунш еле слышно поздоровался и поставил свой цилиндр на один из стульев с высокой спинкой.

— Всегда за работой, — сказал он, подходя к бадье, в которой мокла веревка.

— Приходится, — ответил ему Томаш Шиндер. — Вот готовлюсь. Веревку надо вымачивать, так как сухая не скользит и затягивает процесс удушения. Это не гуманно.

— Какой ты добрый! — заметил гробовщик, и Шиндер, как всегда, не понял, серьезно он это говорит или нет.

— Каждое ремесло требует своих методов. Чтобы веревка стала мягкой и скользящей, ее надо размачивать; для этого в воду необходимо добавлять не только мыло, но и соль: она-то и смягчает коноплю. Я храню тайну этого раствора, куда в определенных дозах добавляю еще имбирь, перец и лавровый лист. Так делали и мой отец, и мой дедушка, а они-то смыслили кое-что в своем ремесле, хотя в те времена веревкой работали совсем мало: тогда в моде был топор… Принеси чего-нибудь закусить нашему милому гостю… — обратился вдруг Томаш Шиндер к жене, прервав себя на полуслове.

Розамунда тотчас же встала со своего места, положила рукоделие на скамеечку и поспешила в кухню, чтобы нарезать для гостя только что купленную в кредит ветчину, розовую, с широкой кромкой сала. Гробовщик некоторое время молча смотрел на своего друга Томаша, потом короткими толстыми пальцами коснулся руки палача и таинственно шепнул:

— Брось ты эту веревку!.. Случилась беда!

Томаш выпрямился.

— Что такое? — спросил он испуганно.