Паноптикум

Они были догадливыми людьми и поэтому сразу поняли значение красивых пакетов с подарками, на которых в виде рождественского герба красовались маленькие еловые ветки. Палач был обвешан этими пакетами, как рождественская елка. Они висели у него на пуговицах пальто, торчали из карманов и из-под мышек, а некоторые он просто держал в руках. Томаш Шиндер был очень добрым человеком и охотно делил радости жизни с семьей и друзьями, поэтому он не позабыл ни о своем друге гробовщике, ни о жене Розамунде, ни о сыне, ни о некоторых особенно отличившихся своим терпением кредиторах. Благосклонность судьбы не сделала его спесивым: палач с благодарностью принимал случайные улыбки фортуны, и голос его звучал почти приглушенно, когда он обратился к окружившим его друзьям:

— Всех семерых!

— Значит, все-таки не шестерых? — спросил мясник, который еще не успел приодеться к празднику и в своем окровавленном фартуке резко выделялся среди остальных.

— Нет, нет! — улыбнулся Шиндер. — Смертный приговор для всех семерых.

Тут уж, конечно, посыпался на него целый град возбужденных вопросов. Кредиторам не терпелось узнать подробности. Что говорили революционеры? Каково было их настроение? Как прошло повешение? Да рассказывайте же, дорогой господин Шиндер. Как это произошло?

— Трык и готово? Одного за другим всех семерых? — спрашивал Дракмешер, показывая на своей собственной шее, как, по его представлению, должны были затянуться веревки на шеях у революционеров.

— Нет, — сказал наконец Шиндер с каким-то ледяным бесстрастием. — Приговор еще не приведен в исполнение.

— Что?! — воскликнули все хором. Опять посыпались вопросы, но теперь в их голосах звучало совсем другого рода волнение. — Как прикажете это понимать, господин Шиндер? Их еще не повесили? А подарки?.. Что значат все эти пакеты?..

— Да говорите же! — неистово заорал Дракмешер и положил свою огромную, как лопата, ладонь на плечо палачу.

Шиндер опять улыбнулся и слегка отодвинулся от мясника.

— Успокойтесь… Неужели вы подумали?.. Речь идет только о том, что исполнение смертного приговора отложено по вмешательству церкви на первый день после рождества, для того чтобы не нарушить благочестия святого праздника.

— Сколько в этом такта! — заметил Улрих Тотенвунш. — А я уж было подумал, что наши судьи оскандалились… Но тем больше я теперь радуюсь, что мне не приходится разочаровываться ни в судьях, ни в церкви.

— Правильно! — присоединился к нему мясник, и на его суровых губах появилась улыбка.

— Конечно, правильно! Значит, князья церкви не дозволили повесить трупы семи революционеров на рождественскую елку. Они, вероятно, подумали, что это не слишком подходящее украшение для нашего любимого праздника, — снова вмешался гробовщик и даже приподнял свой цилиндр перед князьями церкви. И хотя всем это показалось подозрительным, никто не мог с уверенностью сказать, содержится в словах гробовщика яд насмешки или нет.

Общее настроение, температура которого из-за невыполнения приговора хотя и на короткий миг, но все же понизилась, теперь снова поднялось, особенно когда кредиторам было сообщено, что палач даже получил от государственного прокурора господина Штенкенбаха (того самого, который в свое время способствовал получению Шиндером должности палача) солидный аванс, а в хорошей осведомленности этого сановника никто не мог сомневаться.

Даже чрезмерная щедрость, проявленная Шиндером при покупке подарков, не огорчила кредиторов. Палач и палачиха пригласили их к себе на елку, и кредиторы с притворной скромностью приняли изъявления благодарности Розамунды и маленького Кашпара за метровую колбасу, сафьяновые туфли, изготовленные за полцены, и за маленькие сапожки из такой прочной кожи, что им износу не было.

Был рождественский сочельник, и каждый, кто хотел, мог убедиться в этом, взглянув на нарядную елку, на ее блестящие украшения, на уютно устроившегося на самой ее верхушке Иисусика; это было видно также по висящим на елке орехам, небольшим яблочкам и бубликам и, наконец, по кольцу, которое мастер Шиндер привез с собой из города, а теперь повесил на ветку и, по словам Улриха Тотенвунша, «хотел этим кольцом еще раз, но уже более основательно скрепить свой брак с Розамундой».

Зажгли свечи, и Кашпарчик в бархатном костюмчике стоял с разинутым ртом около елки вместе с мясником, портным, аптекарем и патером Шамдичем, когда Шиндер вдруг обратился к гостям с такой речью:

— Я чуть не забыл вам сказать, — произнес он тоном, каким обычно говорят люди, ничего не забывшие, а просто не пожелавшие сообщать доброй вести в неподходящий момент, — его величество издал новый указ об оплате труда исполнителя приговоров.

Дрожащие огоньки свечей отражались на изразцовой печке, заигрывали с розами и лавровыми листьями на резном буфете и на высоких спинках стульев, а маленький Кашпар нетерпеливо торопил присутствующих:

— Давайте же петь! — умолял он, зная, что в момент, когда зажигаются свечи, полагается петь: «Oh Tannenbaum, oh Tannenbaum, wie grün sind deine Blätter!»[11]

Но мать строго остановила Кашпарчика: